— Увы, ничего другого не остается… Эй, давай, давай, марковцы! Давай нажимай, донцы-храбрецы! Налегай!..

Солдатушки налегают, нажимают, втаскивают груз на судно, а затем и сами всходят по трапам на палубу. А судно уже покачивается, скрипит, и все на палубе заставлено, загромождено, и не знаешь, куда деваться, и уже мутит душу, а впереди еще переход по морю до Кирилловки, а там — бой и неизвестность, Крестятся «цветные» и тяжело вздыхают.

В группах офицеров возникали разговоры и о командире десанта — генерале Слащеве:

— Увидите, господа, уйдет он от нас скоро.

— Это почему же?

— Не ладит, вишь, с главнокомандующим.

— Кстати, а ведь его утром ждут…

— Разве? Ну зачем барону сюда, господи!

— Не доверяет, значит. А Слащев наш как взовьется, увидите! Знаете, между прочим, его любимую поговорку? «Иль я хуже людей, что стоя пью?..» Пьет-то он здорово, но смысл поговорки для него глубокий. Чем, мол, мы хуже «болярина Петра», а кто тут имеется в виду, вы понимаете.

— Ну-ну, господа, оставим эти разговоры. Нас могут услышать, донести. Причальные стены тоже имеют уши…

«Болярин Петр» — это Врангель, его превосходительство, он подписывает свои приказы, как и Деникин подписывал до него: «Верховный правитель и главнокомандующий вооруженными силами юга России», хотя пока что его власть распространяется только па Крым. Он еще не в Таврии. Он еще только рвется туда. Он надеется на дальнейший путь к Москве.

Таврия для него — первый шаг…

Один приказ он подписал два дня назад, и вот что говорится в приказе барона:

«Русская армия идет освобождать от красной нечисти родную землю. Я призываю на помощь мне русский народ…

Призываю к защите родины и мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам.

Народу — земля и воля в устроении государства.

Земле — волею народа поставленный хозяин. Да благословит нас бог!»

В ту ночь, о событиях которой мы рассказываем, этот приказ еще не был предан огласке; из соображений внезапности удара по красным его не передали в крымские газетки и не расклеивали на заборах Ялты, Севастополя, Феодосии, Евпатории и других мест Крыма. Его знали немногие…

Уже светало, и ясная заря занималась над морем, когда у одного из причалов прогремел выстрел. Сбежались люди, раздались крики офицеров:

— Кто стрелял? Что за безобразие!

Оказалось, на стоящем под погрузкой десантном пароходе покончил с собой из револьвера какой-то старый солдат. Тело самоубийцы стащили на берег, накрыли рогожей. Стояла у трупа толпа и безмолвствовала.

На железнодорожной станции, расположенной рядом с портом, в салон-вагоне собственного поезда сидит крупный ростом, и лицом, и сапогами, и ручищами, и даже усами еще молодой, но уже обрюзглый мужчина. Это человек именитый, воинственный, считающий не Врангеля, а себя героем и спасителем Крыма, а в ближайшее время, бог даст, и всей России.

Это генерал Слащев. Десант на Кирилловку в тыл красным поведет он.

А пока сидит в кресле и пьет.

Пьет с горя и обиды. Почему не его избрали после ухода Деникина главнокомандующим? Врангель где был, когда он, Слащев, отбивал атаки красных зимой и весной этого года? Барон по ресторанам ходил там, в Константинополе, это все знают. Эх, судьба-злодейка!

Слащев — генерал-майор, и зовут его Яков Александрович. Как и Врангель, он тоже послужил у Деникина и тоже участвовал в походе на Москву. И тоже хлебнул лиха, когда пришлось покатиться обратно, так и не увидев стен Кремля. Но разве и тогда, при всеобщем развале и бегстве войск Деникина, он, Слащев, не оказался более стойким и удачливым, чем все другие генералы?

Шиллинг, генерал-лейтенант, тщился удержать Одессу, а ведь не удержал! Кутепов, Романовский, Шкуро, Драгомиров, Май-Маевский, Сидорин, Мамонтов и сам Врангель разве что-нибудь удержали, отстояли? Все отдали большевикам, а он, Слащев, удержал же Крым!

И что теперь? Удержал, выходит, чтобы отдать и Крым и себя во власть этому «болярину Петру».

— К черту! — ругался в эту ночь Слащев и был почти невменяем от бешенства.

Адъютанты — одним из них была его жена, бойкая бабенка, — старались его успокоить, упрашивали отдохнуть. А он не унимался:

— Не забуду обиды, нет! Уйду к красным!..

Хмель не брал его, вот что было плохо. А пить уже не хотелось ни стоя, ни сидя, ни лежа. Что же делать? Ко сну тоже не клонило. Почитать нешто? Он давно не держал в руках книжки; правда, любил Блока и особенно стихи: «Мы — дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…» Гитары звон надоел… Хоть стреляйся!..

Он брал свой увесистый маузер и начинал играть им, нарочно держа смертоносным концом длинного дула к себе.

Опять придется тут обратиться к свидетельствам. Личность Слащева охарактеризована в них более или менее без прикрас и предвзятости. Один утверждает: чуть что, он подымал крик: «Перепорю! Перевешаю!» И факты это действительно подтверждают. В штабе у себя он круто творил суд и расправу за малейшие провинности, а тех, кого считал красными или только сочувствующими им, беспощадно вешал и расстреливал, и по его приказу на грудь повешенного набрасывалась табличка с надписью: «Враг народа».

«Когда Севастопольский военно-полевой суд по делу о предполагаемом восстании рабочих против белых вынес оправдательный приговор пятерым из десяти обвиняемых, Слащев прилетает из своей ставки в Джанкое в Севастополь, забирает из тюрьмы всех десять обвиняемых, в том числе и оправданных, увозит их к себе в ставку, и по его приказу их расстреливают».

Страшная лютость, видимо, как-то по-своему метит человека. Еще недавно это был статный, молодцеватый мужчина с красивым холеным лицом. Сейчас его было не узнать. Голова облезла и тряслась, рот обеззубел, глаза были мутными, а движения беспорядочными и резко порывистыми. Одевался он вызывающе пестро, носил на улице какие-то фантастические наряды, которых не носил ни один из людей его звания и чина. Любой другой одежде он предпочитал черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, а на голове нечто вроде кубанки. Часто привлекая общее внимание, он появлялся в белой бурке, несмотря на уже наступившую в Крыму жару. Чудак генерал!

Остается в заключение дать и описание салон-вагона Слащева, тоже по-своему знаменитого. Побывавшие здесь люди утверждают, что в вагоне царил невероятный беспорядок (и уверяют, что так бывало всегда, во всякое время дня и ночи). Стол, уставленный бутылками и закусками, на диванах — разбросанная одежда, карты, оружие. Среди этого беспорядка — Слащев, окруженный всевозможными птицами. Тут были и журавль, и ворон, и ласточка, и скворец. Они прыгали по столу и диванам, вспархивали на плечи и на голову своего хозяина. За достоверность этой картины, которая могла бы кого угодно поразить, можно вполне ручаться, она описана со слов самого Врангеля; он и сам был поражен, посетив командующего десантом наутро после описанной ночи.

Когда после осмотра десантных кораблей Врангель сидел потом в салон-вагоне у Слащева и беседовал с ним, то услышал от последнего такой каверзный вопрос:

— Вы надеетесь, Петр Николаевич, что моя Кирилловка, если я ее займу, может стать вашим Аустерлицем? Сознайтесь!

С дивана замахал крыльями журавль, будто аплодировал хлестким словам своего хозяина.

Не успел Врангель ответить, как на плечо ему попытался сесть ворон. Увернувшись от птицы, барон наконец проговорил, хмурясь и вертя шеей:

— Будет вам паясничать, Яков Александрович! Мы служим России, а не своему тщеславию!

— Конечно, конечно. Видит бог, я пошутил.

Пошутил! Барон поморщился, но ничего не сказал. Слащев стал докладывать о положении с десантом, одновременно командуя своими пернатыми и сновавшими по салону собачками всяких мастей и пород:

— Дефелия, на место! Марциал, не валяй дурака! Хватит!

Он выкрикивал хрипловатым, отрывистым голосом еще какие-то странные, причудливые клички.