Раскрытие тайны начинается в дневнике со следующих грустных строк, на первый взгляд касающихся только Кати:
«Красивенькая, белокурая, личиком белая — чем же не интеллигентка? В шинели у нее вся фигурка тонет, а все равно на нее оглядываются мужчины. Эх, да что говорить, уж коли быть женщиной, то настоящей, вроде Катеньки. Люблю я ее и завидую…»
Запись для Орлика странная. А вот ее продолжение:
«Увы, увы, как говорят интеллигенты. Действительно, позавидуешь такой доле. Ей, Катьке, нечего прятаться, существо свое скрывать, хотя у нее своя тайна тоже есть, и такая мучительная, ой! Но любить недоступного человека — одно, а моя тайна совсем другого рода. Про любовь я тоже часто думаю, думаю. Что такое она, любовь? Чувство. Все романы полны им до краев. А что в нем? Страсти-мордасти, разные переживания, воздыхания и все такое. Знаю, насмотрелся я многого за свои малые года и не хочу этого. А Катя тут в дневнике сказала: «Эх, Орлик, от своей женской доли не уйти». Опять это недопустимое «увы». Зря, зря! Ежели твои слова, милая, на веру принимать, то скажи, подружка, зачем тогда революцию делали? Нет, Ласочка, уйдем мы от своей доли, я в это свято верую и колесо истории непременно свое возьмет!»
А дальше Орлик уже рубит правду-матку сплеча, действительно по-кавалерийски:
«Так и быть, раскроюсь я тут, большую свою тайну обнажу, что бы там Катюшка моя ни говорила. Она, вишь ты, не советует: вдруг наш дневник, говорит, да попадет кому-нибудь на чужие, посторонние глаза. Шутки-дудки! А мы где? Мы на что? Да я в того целую обойму из своего нагана выпущу, кто посмеет! Зубами, живьем загрызу! Только через мой труп если… так тогда уж мне будет все равно. И то не дам себе сдохнуть, пока не успею дневник уничтожить. Так и договорились мы с Катей.
А теперь — господи, благослови! — вниз головой сигаю, как с обрыва в Днепр. И говорю себе: уж раз решился, то держись. Я так понимаю: свой характер человек сам в себе вырабатывает, хотя, конечно, агитаторы наши верно говорят, что бытие определяет все, даже и само сознание. Но бытие — бытием, а чего хочет человек, того добьется. Взять мою историю жизни — тоже пример хороший, и я тут кратко опишу ее.
Кто я такой? Для людей, для бойцов своего эскадрона я кавалерист Орлик, и никто из них даже моего настоящего имени не знает, а фамилия моя Дударь ничего не говорит, то ли женщина, то ли мужчина, не угадаешь. А ежели кто и назвал бы меня по имени Саша, то и это еще ничего не открывает в моей личности. Есть и девчата Саши, есть и хлопцы Саши, а в полном имени только в одной буковке разница.
Встает вопрос: для чего все это рассуждение ума? Есть причина, и серьезная.
Было это, милые, в Каховке, когда наши ее взяли, недавно, минувшей, значит, зимой. Кончилась власть Деникина, разбили наконец его хваленые белые армии, но они еще сопротивлялись, и радоваться было рано, как скоро и оказалось, хотя бы одно то взять, что часть войска того же Деникина под командованием генерала Слащева все-таки удержалась в Крыму. Благодаря, конечно, таким недоступным преградам, какими оказались для нашей 13-й армии Перекопский вал и гнилые топи Сиваша.
И все равно народ у нас в Каховке радовался и бегал на митинги, и духовую музыку в саду слушать, и по воскресникам улицы убирать и все прочее, оставшееся от белогвардейской нечисти. Много было сбитой листвы с деревьев, и я видел, как некоторые бойцы охраны стоявшего у нас полевого штаба 13-й армии подбирали с земли кленовые листья и накалывали их себе на винтовочные штыки. Я собрал охапку таких листьев и зашел в помещение штаба. Не сразу, но добился я таки до командарма. И когда он меня осмотрел с головы до ног, то есть с рваной папахи до обшарпанного ватника и дырявых постолов, после чего согласился меня выслушать, то я и обратился к нему с просьбой, чтобы меня приняли в кавалеристы.
— Ты по особому делу, мне сказали, — строго глянул на меня командарм, а глаза у него синие и такие повелительные, что меня бросило в жар. — А ты, оказывается, пришел лично ко мне в кавалеристы проситься. Больше никого не нашел, чтоб отвлекать от дела?
— Товарищ командарм, — говорю, — извините, только осмелюсь доложить, дело мое верно очень особое.
— Какое же? Давай говори! Мне, сынок, некогда.
Меня тут смех разобрал. Ну смеюсь, и все.
— Ты что? — спрашивает. — В своем ли уме? Да постой! Документ хоть какой-нибудь у тебя имеется?
Э-э! Сразу не до смеха стало. В слезы бы, только как же я мог себе это позволить. Еле-еле, хрипучим моим голосом спрашиваю:
— А без документа нельзя?
— Брось, — говорит, — хватит меня морочить! Сейчас велю адъютанту тебя вон выпроводить, как попрошайку, а может, ты еще и похуже того. Сейчас же, парень, предъявляй документ!
— Так, — говорю, и смелость во мне как волной нарастает. — Сынком вы меня назвали, товарищ командарм. — Спасибо! — и кланяюсь ему низко. — Братцем назвали тоже. И парнем сейчас. Значит, я своего смогу добиться. Смогу! Смогу!
После чего — делать нечего — достаю из шапки и протягиваю командарму единственное, что мне досталось в убогое наследство от родителей, — церковную метрику. Командарм прочитывает и теперь уже начинает меня разглядывать в оба, как говорится, с пристрастием. Я себе стою и молчу.
Тут пора мне признать, что я вовсе не мужеского пола родом, а женского. Надо только взглянуть на это по-человечески, по-настоящему, и тогда разницы никакой не увидишь, потому как ее нет. Я так считаю, у нас в России женщине даже больше достается, чем мужчине. Все на бабе держится — и хозяйство, и семья, и работа в поле, а когда надо, то баба наша садится на коня и скачет в огонь.
— Да я что, с неба свалился, по-твоему? — сказал мне командарм, когда услыхал мои заступнические рассуждения про бабий пол. — Я не хуже тебя знаю, что на женщин наших выпадает. И преклоняюсь перед ними. По страданиям и доблести им нет равных. Но ты при чем?
Все-таки, вижу, заинтересовало его, почему это я прошусь в кавалеристы и в самом ли деле я девушка. По виду моему не сказать. Стоит перед командармом существо, стриженное под польку, худощавое, в брюках галифе и обмотках, какое-то задубелое и зачернелое от ветра и холода лицо с почти мужскими чертами, на верхней губе мошек, то есть вроде бы усики пробиваются, голос грубый. С малых лет меня за хлопца принимали, но и сейчас, в шестнадцать, оставался у меня такой же неопределенный вид. Да вроде хлопец, а там как узнаешь? Да и кому интересно разбираться-то, бог Саваоф! Живет себе такое существо, и шут с ним. На свете и почуднее бывает.
— Так какой же из тебя кавалерист, ежели ты вправду девица? — спрашивает у меня командарм. — А ну, расскажи-ка мне о себе поподробнее!
Ага! Начал вопросы задавать, зацепило, значит.
«Ладно», — думаю и объясняю что да как и стараюсь, чтобы все по-солдатски коротенько было и точно.
— Товарищ командарм! — говорю. — Родом я, осмелюсь доложить, из-под Каховки, на берегу Днепра выросла, среди плавней, диких уток, камышей и рыбацких хаток…
До сей минуты он больше ухмылялся, нежели всерьез слушал. Поглядывает на меня да в усы улыбочку прячет. А с ходом моего рассказа стал он прямо на глазах меняться. Тем временем я вот что о себе сообщала. Так и так, товарищ командующий, короткая суть моей жизни проста и не требует подробных пояснений. Был у меня брат Александр Дударь, но белые перед вашим приходом расстреляли его, еще совсем молоденького, за сочувствие большевикам, и я желаю отомстить за брата. Дальше рассказываю, что были мы с братом близнецы и при крещении брата назвали Александр, как мальчика, а меня — Александра, как девочку. У родителей мы были послушные дети, один другого уважали. А из-за белых у нас все пошло прахом. Отца моего они месяца три назад забрали в подводчики с лошадью, и скоро пришло нам печальное известие: под Херсоном тяжело ранило отца и на пути домой он помер. Теперь я с матерью одна, и одно у меня желание: пойти в ряды Красной Армии, так как я верхом на лошади великолепно езжу и могу любую работу выполнить не хуже мужчины.