— А вот и я с тобой погуляю, — послышалось за спиной Саши.

Ясно, то был он — тот, о ком она думала. Саша сделала вид, что ей все равно, одной прохаживаться или вдвоем.

— Чего грустишь? — спросил он.

— Я не грущу.

— Ну не в настроении ты, вижу.

— У меня никаких настроений не бывает. Даже не знаю, что это такое.

— Серьезно?

— А я всегда серьезна… И честна, — почему-то вдруг добавила Саша и ох как тут же пожалела. — Да ну вас, ей-богу!

Просыпалась в ней старая ершистость, которая заставляла ее, бывало, даже досадуя на самое себя, задиристо грубить другому.

— Под Каховкой тяжелые бои идут, — сказал он со вздохом. — Что, по-твоему, плацдарм хорошо укреплен?

— А что такое? — заинтересовалась Саша.

— Сейчас был у начальника нашей делегации, телеграммы у него видел последние… с вашего фронта. Завтра утром будем авось уже в Харькове, там поточнее узнаем. Сам командующий собирается навестить нас на станции. Вот какая история, милая ты моя. — И еще раз вздохнув, кожанка продолжала, шагая рядом с Сашей: — Видишь, я серьезным почти никогда не бываю, шутить люблю, а за дорогу ты и меня серьезным сделала.

— Под Каховкой все время тяжело, — проговорила Саша, довольная, что вылетевшее у нее так некстати, в сущности, стыдное слово «честна» осталось незамеченным и затерялось в разговоре о Каховке. — Там уже три месяца так. Да ничего, — продолжала Саша. — Плацдарм здорово укреплен. А еще что узнали вы из телеграмм?

— По всему фронту бои.

Всю дорогу, когда кто-либо заводил с нею разговор о Каховке и спрашивал, как там, Саша давала самые обнадеживающие ответы. Что? Выстоят ли наши? Конечно, а как же? Сдюжат, ничего. А сейчас, повторив еще раз «ничего», она почувствовала какую-то неловкость перед кожанкой. Оставаться честной надо во всем, уж коли на то пошло. И скорее может оказаться, он, любящий балагурить, куда серьезнее, чем она, сама уверенная в своей полной серьезности.

— Тяжелые бои там, вы сказали?

— Да, да… — явно уже не желая больше об этом говорить, отозвался парень. — А скажи, пожалуйста, ты как же это смогла в кавалерии воевать? Непонятно. Хотя в истории, говорят, были примеры, — сам себе ответил он. — Ты и в боях бывала?

— Ну, бывала. Надоело, ей-богу…

— Эх, не грубила бы ты, Сашенька, — с сердцем проговорил он. — Я ведь вижу, грустишь ты… Все о чем-то думаешь, думаешь… Толстый роман про войну читаешь, этого графа с бородой. Слушай, — попытался он взять ее за руку, — ты же добрая, а все злишься, умная, а будто нарочно говоришь не то. Бог знает, зачем тебе это все нужно. Будь какая ты есть, я же… — Он запнулся, и в эту минуту у Саши страшно забилось сердце: он, наверное, хотел опять сказануть: «Я же люблю тебя». Он не договорил: значит, не может уже больше так запросто кидаться этим словом. А раз не может, значит, он то ли разгадал ее чувство, то ли сам в себе его ощутил.

Счастливая это была ночь в ее жизни. Мягкий лунный свет заливал мир и превращал явь в сказку. Да было ли то, что той ночью совершилось? Парень в кожанке поцеловал Сашу, сам при этом смутился и сказал ей на ухо:

— Ты славная!.. И верь мне: я тоже стою за честь и пролетарскую верность. Тут мы с тобой, чернявая моя, на одной точке.

Оказалось, его зовут Степой. И так приятно было произносить это имя: «Степа». А то все кожанка да кожанка, как до сих пор называла его про себя Саша.

В Харьков эшелон прибыл утром и простоял там долго. Погода за ночь переменилась, резкий ветер гнал с севера стаи лохматых туч, и временами падал мокрый снег. Необычно рано для здешних мест наступали зимние холода.

Саше и парню в кожанке, то есть Степе, а звали его все в эшелоне Степаном, еще в пути дали поручение: как только поезд придет в Харьков, быстренько выбраться на привокзальную площадь, встретить там Фрунзе и проводить его к тому месту, куда на время стоянки загонят эшелон. Станция большая, пути забиты, не сразу эшелон найдешь.

Еще в дороге Саша рассказала Степану про то, как опа познакомилась с Фрунзе. Хохотала, рассказывая, Саша, смеялся и Степан. Особенно ему нравилась и казалась смешной история с орешками. Самому командующему фронтом такое угощение предлагала! «Это да, — говорил Степа, качая головой. — Ты сильна, я тебе доложу». Теперь, спеша на привокзальную площадь, они опять вспоминали про орешки и были в самом веселом настроении.

— Попить бы чего-нибудь, — говорил Степан, когда они проходили мимо станционной чайной, где по проездным воинским документам и мандатам давали желающим по кружке кипятку с леденцом и два черных сухаря. — Тут небось на задах где-нибудь базарчик есть, а? — оглядывался во все стороны спутник Саши. — Молочка бы, а?

— Ну-ну, — погрозила ему пальцем Саша. — Никакого чаю, пока командюжа не встретим!

— Да я же шучу, родненькая ты моя. Я же… ты знаешь!

На площади у вокзала они заняли место, откуда лучше всего было обозревать окрестность, и стали ждать приезда командующего. Прибудет он, должно быть, на автомобиле. Руководители московской делегации хотели сами явиться к Фрунзе в штаб, но тот был где-то под Апостоловом и обещал прямо оттуда приехать на станцию. Какие-то автомобили, дымя и грохоча моторами, показывались на площади, но в их пассажирах Саша не находила Фрунзе, а она-то его знает!

— Ты не беспокойся, — говорила она Степе. — Ты на мои глаза положись. Я за версту малую тычинку вижу. Меня бы на флоте впередсмотрящим ставили. Вон ту заводскую трубу видишь? Вон-вон!

Саша показывала куда-то далеко поверх рыжих городских крыш; никакой трубы Степан там не замечал, а Саша уверяла, что видит даже цифры на трубе — «1914». Вот так зрение, действительно!

Прошел добрый час, а никакой автомобиль с командующим не появлялся. Степан продрог в своей легкой кожанке, да она и потерта была изрядно и даже на локтях залатана; а от холода лицо Степана становилось почти синим, все оттого, что у него малокровие, как признавали врачи. А что он с десяти лет на заводе вкалывал да только в семнадцатом году впервые кусок сливочного масла попробовал, до этого им, врачам, нет дела. Им бы диагнозы свои ставить, а там хоть земля не вертись. Так говорил Степан, подтанцовывая на месте.

— Что ж он, Сашенька, не едет, твой Фрунзе, а?

— Знаешь, Степа, может, пока то да се, сбегаем в буфет, а? Кипяточком согреемся и обратно сюда на пост.

— Давай.

Метнулись к буфету, а там очередь, шум, галдеж, толчея, не протолкнешься. Кто-то кричал:

— Мы на фронт едем, а тут тыловики порасселись!

— Все на фронт едут! Чего орешь!..

Степан взял Сашу за руку и потащил обратно к выходу. Что в такой толчее путаться, ну его к чертям. Рука у Саши теплая, у нее всегда теплые руки, а у Степана они как лед. И так хорошо было Саше от сознания, что она передает свое тепло ему, Степочке, что у нее вдруг вырвалось:

— Я же тебя люблю, милый ты мой!

— Гляди! — широко раскрыл он глаза. — При всех кричит, а? Ух ты!

— Ух я! — стала она повторять с шутливой ужимкой. — Я знаешь какая? Ты еще не знаешь!

Они стояли в проходе, ведшем из одного зала в другой.

Вокруг них толкались, куда-то пробирались с мешками, корзинами и узлами на плечах. А Саша, ничего не замечая, все растирала ладошками руку Степана и твердила:

— Я такая. Ты еще меня не знаешь!

Вдруг они увидели группку идущих к выходу из вокзала представителей московской делегации. С ними шел человек в длинной солдатской шинели, которого Саша сразу узнала. Это был Фрунзе.

— Ой! — вскричала Саша. — Мы все прозевали! Бежим!

Степан с силой удержал ее.

— Куда уж теперь? — сказал он сокрушенно. — К шапочному разбору? Постоим уж, коли опростоволосились.

Вид у Фрунзе был озабоченный, и чувствовалось — он спешит. От быстрого, энергичного шага полы шинели разлетались.

Оказалось, он прибыл на станцию пешком, и уже давно, около часа назад. Никем не замеченный, командующий походил по путям, нашел московский эшелон и поговорил с делегатами Моссовета, едущими с подарками на фронт. Очень благодарил за помощь, сказал, что рад повидаться с москвичами, что московские пролетарии всегда молодцы и он это хорошо знает еще по дореволюционным годам, когда работал в подполье. Потом, как передали Степану и Саше, он сообщил, что на фронте положение пока трудное, но скоро-скоро Врангелю будет дан решающий бой. Сейчас вся остановка за 1-й Конной армией, которая все еще в пути. Уже сам Ленин телеграфировал Буденному и Ворошилову, чтоб принимали все меры вплоть до героических, и надо отдать должное этим товарищам — почти без передышки Конармия прошла больше половины пути.