Самодовольные мысли прерывает вишнево-лаковая «Волга», бесшумно вынырнувшая на опушку леса, откуда он и ждал появления председательского «газика». Кто там? Конечно, большое начальство. Но куда, куда оно держит путь? Не должно на рыбалку: середина недели — раз, полдень — два. Разве что гости в деревню Максимово соседнего района. Мало ли кто сейчас из деревень взлетел на высокий стул и разъезжает на новых «Волгах» — персональных и личных.

Подождите, купит осенью Пайвин себе светло-зеленый «Урал» и тоже может задрать голову. Для начала и мотоцикл вещь, а там и на машину, пускай «Запорожец», замахнуться. Вот вам и Сано Пигалка, как прозвали его в детстве ребята на родине за низкорослость и щуплость.

Шугнуть телят или обождать? — мучается Пайвин. «Нет, обожду!» — решает он и следит за «Волгой». Мягко и плавно скользит она дорогой, отсверкивает на солнце — глазам больно смотреть, как на вспышки электросварки. Привернет ли к избушке начальство или мимо проплывет?

Пайвин свистнул Серка, и мерин неохотно оторвал отвислые губы от упоревшего, сытного пырея. Позвякивая уздой, обметая круглый зад и бока от гнуса хвостом, покорно подошел к пастуху. Александр живо оказался в седле и рысью двинулся на степянку у избушки. Там он окончательно проследит за незнакомой «Волгой».

Поверх тальников, еще не выехав на степь, Александр разглядел машину на берегу Старицы. У нее распахнуты дверцы и открыт багажник, двое мужчин выгружают мешки, сумки, связки бамбуковых удилищ и громко смеются. Нужно разузнать: кто они и зачем прибыли, надолго ли?

Александр с притворной ленцой подъехал на Серке и кашлянул. Первым резко повернулся к нему толстый, в кожаной куртке и синем берете, из-под густых бровей властно уставил черные глаза. «Начальство…» — оробел Пайвин. Уж он-то повидал его на своем веку, в городе чуть ли не все предприятия и организации прошел, четыре вкладыша заработал к трудовой книжке.

— Кто будешь? — блеснули золотые зубы.

— Здравствуйте. Пастух я, молодняк пасу Понькинского колхоза.

— Постой, постой! А почему Понькинского? Насколько я знаю, Понькино далеко отсюда. Ах да, вспомнил! Владимир Николаевич говорил мне о какой-то избушке пастухов, — выпрямился приезжий, а его товарищ, мельком глянув на Пайвина, продолжал выгружать всякие свертки и мешки.

— Ну, чего же ты, Алеша Попович, не сойдешь на грешную землю. Надо же познакомиться.

Пайвин спрыгнул на траву и бойко представился.

— Михаил Борисович, — пожал ему руку приезжий. — Директор базы, но об этом ни-ни… никому. Ни одна живая душа не должна знать, что здесь, на том вон острове, будет целый месяц отдыхать Михаил Борисович. Ясно?

— Есть молчать! — ощерился в улыбке Александр, и у него приятно заколотилось сердце, когда властный Михаил Борисович ласково потрепал ладонью по левой лопатке.

— Все уложил? — уточнил он, видимо, у шофера.

— Все, Михаил Борисович, в аккуратности все! — подтвердил тот, озабоченно осматривая нутро машины.

— Езжай, Гена, — разрешил Михаил Борисович. — Розочке передай, пусть не печалится. Исетский Робинзон уже нашел Пятницу, точнее — Среду, и отлично проведет бархатный сезон на необитаемом острове. Езжай, голубчик! Меня будешь навещать раз в декаду. И сугубо инкогнито. Понял?

— Понял, Михаил Борисович! Счастливого вам отдыха! Да не забудьте, «Дэта» вон в той желтой сумке.

Вишневая «Волга» бесшумно вильнула на просеку за осинник, и Пайвин остались вдвоем с Михаилом Борисовичем. Тот перевел взгляд с груды имущества на Александра и улыбнулся золотым ртом:

— Прошу помощи твоей…

— Александр Сергеевич, — подсказал Пайвин. — Я счас, мигом, турну жену доглядеть за гуртом и на той же ноге к вам.

— Отлично! А я пока накачаю воздухом свой резиновый ковчег, — пнул тупоносым ботинком Михаил Борисович зеленый мешок, где, очевидно, надувная лодка.

Вначале Пайвин переправил на остров директора базы, а после доставил все его пожитки. Когда берег опустел, они взялись за палатку. Туго, до звона натянутая, она поднялась на взгорке острова ярко-оранжевым домиком. С двумя «комнатами», с окнами, обшитыми марлей.

густым голосом напевал Михаил Борисович, сноровисто разбирая свои пожитки. Он скинул кожаную куртку, клетчатую рубаху и остался в матросской тельняшке. Оттого-то директор с крупным брюшком и смахивал на живой арбуз среди неприметной зелени острова.

— Нуте-с, Александр Сергеевич, — подытожил Михаил Борисович, когда вещи были разобраны и разложены в нужном порядке. — Пора и ужинать. На сегодня обойдемся холодной закуской. А костер запалим по сумеркам просто для романтики и чтобы обозначить заселение оных прерий.

— Да нет, что вы, Михаил Борисович! Вы ужинайте, а я к жене побегу, — искренне заотнекивался Пайвин, хотя все в нем сопротивлялось приличию и тактичности.

— Никуда я тебя не отпущу, голубчик, никуда! Перед тобой водный рубеж, а яхта моя. И я тебя перевезу тогда, когда сочту нужным. Ясно? — властно заключил директор, и Пайвин смиренно вздохнул. Дескать, воля ваша, вы начальство, а нашему брату остается одно — исполнять волю руководства.

Александр резво пустился к ближним кустам и стал отчаянно выламывать сушняк на костер. Он не замечал царапин с выступившей кровью, не матюкнулся, когда крепкий, словно каленый, сучок угадал чуть ли не в правый глаз и пронзительная боль враз ослепила Пайвина черной вспышкой. Александр чуял «навар», и не какой-нибудь, а коньячный. Ну, на худой конец — «Экстра». Пусть Сима без него и дунет пару стаканов вина из подушки, ему не жалко. Равноправие есть равноправие…

Пока Пайвин рушил кусты, таская сушняк, и ломал-мельчил его, Михаил Борисович на льняной скатерти разложил такие яства, что у Александра пересохло в горле, и, чтобы скрыть завистливый кашель, он закурил любимый «Памир».

— Ай-я-яй! — ласково возмутился Михаил Борисович. — Как можно портить самосадом прелестный эфир, Александр Сергеевич. Прошу ароматные, импортные! А свою немедленно тушите, немедленно!

Пайвин приятно подчинился и бережно взял длинную сигаретину с фильтром. О такой бы в деревне сказали: «метру курим, два бросам». На самом деде ароматная штука, прямо-таки пальцы дрожат…

Пыхнул жаром, пустил желто-красные космы костер и только тогда Пайвин утерся рукавом, почувствовал, как разъедает пот (в бане-то не мылся давненько) царапины и ссадины. Он стеснительно, бочком подсел к уголку скатерти, подвернув ноги под себя, как делают казахи. И глядел на костер, а не на то, как полные волосатые руки Михаила Борисовича быстро раскрывают банки с мясной тушенкой и даже с черной икрой, как они ровно нарезают огурцы и помидоры на эмалированную тарелку, свинчивают золоченую пробку с горлышка квадратной бутылки…

«Коньяк, а ведь коньяк полезный…» — волнуется Александр. Он не сдерживается и скашивает левый глаз на скатерть.

— Что вы, что вы, Михаил Борисович! Кушайте сами коньяк, а мне бы чего попроще! — слабо протестует Пайвин и даже пятится, отползает от протянутой стограммовой рюмки. — Чего нашего брата поважать.

— Ты брось-ка эту свою мужицкую пришибленность! — блестит зубами Михаил Борисович. — Здесь мы все равны, будь ты директор или скотник. Человек человеку — товарищ и брат. Понял?

— За ваше здоровьичко, за ваше прибытие и ваш полноценный отдых! — смелеет Пайвин и провожает взглядом рюмку директора. Лихо, без оглядки выплеснул тот ее себе в золотой рот и тотчас же отправил туда кружок огурца, затем кусок ветчины.

«Пить так пить», — бесшабашно думает Пайвин и аккуратно осушает голубую рюмку. Следуя властному жесту директора, он закусывает тем и этим, с аханьем притрагивается к черной икре, размалывает твердь копченой колбасы. И ловит себя на мысли: тыщи просаживал на старые деньги, а ни разу, зараза, не догадался по-человечески испировать. Мог бы ведь и не глушить водку — сучок или всякую там «краснуху»-кислуху, а посидеть с коньяком при доброй закуске. Хотя… хотя ни черта бы ему не достать того, что на скатерти разложено! Разве что в ресторане? Да вряд ли… К тому же напиваться там опасно, живо отправишься прямой дорогой в медвытрезвитель.