— До чего славная была старушка, — продолжала секретарь. — В соседстве, наискосок ее домок, всю жизнь с нами прожила, и хоть бы одно худое слово слыхано! И не жалобилась сроду, не просила ничего ни у кого. Потому и выходило так, что ей люди сами помогали, когда она сама не в могуте стала. А ведь кто-кто, а Серафимовна имела прав на жизнь обижаться куда больше, чем иные. И на помощь государства.

Елена Петровна грустно смотрела на отцветающую комнатную розу в глиняном горшке на подоконнике и голосом человека в летах немалых вела рассказ о покойной как бы сама для себя:

— Хозяин у Аграфены Серафимовны помер в тридцать шестом. С колхозным обозом ходил в Далматово, ехали зимником по Исети. Ну и провались его подвода под лед в полынью. В ледяной воде Андрей Степанович успел гужи перерубить, лошадь выручил и сани с мешками тоже не утопил. Ох и крепкий был мужик, да съела его простуда.

Троих сыновей поставила на ноги Аграфена без мужа, всех на войну проводила, да вот ни одного и не… дождалась. Ордена и медали на память и остались. Одна как перст. И хворая, и залетная, а хоть бы разок похрымала и что-то попросила у начальства…

Барыкин неожиданно зябко повел плечами, и широкое лицо у него посуровело. А ведь припомнил, припомнил он старушку… Нынче весной открывали обелиск односельчанам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны, и он в своем выступлении на митинге назвал братьев Ильиных, чьи имена рядышком золотели на мраморной доске. И когда упомянул он их, всхлипывающие женщины чуть расступились и оставили впереди себя махонькую старушку. До удивления маленькую, сморщенную, с редкими белыми прядками волос под черным полушалком. Барыкин тогда даже осекся и задержал взгляд на ней. И поразило его, что она не в пример другим не плакала. Смотрела устало сухими глазами впродаль, будто видела там что-то недоступное остальным.

Потом с трибуны Владимир нет-нет да разыскивал крохотную старушку и давал себе слово — узнать о ней побольше и обязательно выделить ее для оказания первоочередной помощи во всем, чем располагала его должность. И вот не успел, язви себя в душу, не успел…

Другие старухи изо дня в день отаптывают порог кабинета, всегда чего-то просят и требуют, клянчат и ругаются. Есть свой сносный дом — подавай коммунальную квартиру, коровой давным-давно не пахнет во дворе — выделяй покос, да чтоб поближе и трава была добрая, словно от сельсовета зависят осадки с неба. У этой здоровенные сыновья в городе, каждое воскресенье прут от матери набитые продуктами сумки, метко прозванные народом — «голова в деревне, а брюхо в городе» — ей тимуровцев посылай распилить и расколоть дрова. Настырная бабушка Груша не бранится, но такая зануда — камень из себя выведет! Сядет напротив, как вот сейчас сидит секретарь сельсовета, дышит протяжно, как должно быть в молодости завлекала парней, и одно свое:

— Мне-ка, Володимер Олексеевич, Советска власть роднее батюшки родимого, всем-то я довольнешенька и завсегда первая на выборах голосую за слугу народа. Много ли я и прошу? Покуда гиологи не смотались, пошли-ко их, чтоб оне просверлили мне дыру в подполье, и чтоб вода мне оттелева прямо из голбца в ведро бежала. Заглодал меня сусед за колодец, заглодал…

Приходилось, рад ты или не рад, а всех выслушивать с терпением, ругань выслушивать и разнимать сварливых соседок прямо у себя в кабинете, приходится по сей день слушать каждого, и хлопотать-помогать, и писать ответы на письменные жалобы и заявления. Добрую половину рабочего и личного времени тратить нередко на тех, кто не заслуживает и не имеет права на то. На кляузников и вымогателей, на лодырей и пьяниц, на скряг и рвачей… «А тут на хорошего человека не хватило»… — с ожесточением на себя скрипнул зубами Барыкин.

— Родственников у бабушки Аграфены не осталось, — снова услыхал он голос секретаря. — Последнее время за ней присматривала тетя Наташа, тоже одинокая старушка. Я ей и наказала, чтобы там ничего не растащили пьяницы-бабенки, да свекра приставила проследить. А документы взяла с собой.

— Стало быть, нет у нее родни? — переспросил Барыкин и тут же устыдился радостной возможности: пусть с опозданием, а похлопотать и позаботиться о старушке. — Похороним с почестями, как следует хоронить солдатскую мать. Ты, Елена Петровна, присмотри, чтоб Аграфену Серафимовну прибрали, как следует, и так далее по женской части. А я сию минуту закажу гроб, памятник в городе на Молмашзаводе и оркестр. Как думаешь, со звездой памятник заказывать? Ага! И я считаю, что со звездой! Аграфена Серафимовна не была богомольной, значит, со звездой. А карточка с нее есть? Красные следопыты успели наснимать ее. Молодцы, ребятишки!

— Да… Елена Петровна, пускай Нина, — вспомнил он о ведающей военно-учетным столом, — сообщит фронтовикам. Они понесут на красных подушечках награды сыновей. И охотников с ружьями нужно собрать. Зачем? Прощальный залп произвести. Солдатскую мать только так и надо хоронить. Заслужила. Что еще у тебя?

— Вот тут… — замялась секретарь и встала. — Вот тут, Владимир Алексеевич, сберкнижка покойной и завещание.

— В фонд мира? — машинально опередил Барыкин.

— Нет! — воскликнула Елена Петровна. — В фонд обороны!

— В фо-о-онд обороны?! — поразился Барыкин. — А ты того… не ошиблась?

— Нет, не ошиблась, — с заметной обидой возразила секретарь.

— Ну не обижайся, Елена! Может, описка в завещании?

— Да какая описка! Завещание составлено по всем правилам, все на законном основании. Вот оно.

Владимир Алексеевич развернул документ и стал медленно — забыл ругнуть за оставленные дома очки — читать необычную бумагу. Никакой описки не было. Четко и ясно написано, что Аграфена Серафимовна Ильиных просит после ее смерти направить сбережения в фонд обороны страны, изготовить на деньги автомат и вручить его лучшему солдату на границе.

Барыкин взволнованно и растерянно смотрел на секретаря сельсовета. Всегда невозмутимо-спокойная Елена Петровна тоже была и взволнована и озадачена. Надо ж так! В соседях жили, кажется, все знала Елена про Аграфену и… оказывается, не все. Видно, даже у самых открытых и бесхитростных людей, какой была покойная соседка, есть свои заветные тайны, доступ куда другим заказан до поры до времени…

— Что делать будем, Владимир Алексеевич? С одной стороны — нету у нас в стране фонда обороны, с другой — просьба человека, его завещание. Документ…

— Что делать? — взлохматил Барыкин гладко зачесанные русые волосы. — Содействовать завещанию покойной. Не имеем права не уважить, не имеем! Позвоню предрику, сейчас же позвоню.

Оставшись один в кабинете, Владимир Алексеевич снова перечитал заявление и задумался. Эх, сердечная ты, Аграфена Серафимовна! Да как же ты, родимая, да на что жила все эти годы? Ведь ни копеечки из пособия за сына не израсходовала. А небось трудно, туго и голодно бывало… Не ему, Барыкину, рассказывать о послевоенных годах, самого дедушка с бабушкой на пенсию за погибшего отца растили, на одно пособие втроем жили и ни рубля не накопили.

Других понять можно, если копят они деньги себе на черный день, детям или на покупки. А тут в мирные дни и годы тихонькая русская старушка из месяца в месяц откладывала пенсию за погибшего сына — жаль, сразу не за троих! — на сберегательную книжку не ради личной корысти… Отрывала от себя ради самого святого на земле — ради мира и жизни чужих детей. А как же иначе назовешь могущество обороны нашей страны? Не имей мы грозного и новейшего вооружения — а оно ох каких денежек стоит! — страшно и представить о последствиях… Сорок первый год научил нас крепко… Врагов надо устрашать не песней одной о том, что врагу не гулять по республикам нашим, а прежде — оружием…