— Гуляют мужики с гармонью, как в старые годы, токо пошто же без девок холостяжник-то? — уважительно вздохнул дядя Саша. И тут же, как бы ему в ответ, женский, еще по-молодому сочный и красивый лукаво выпел:

— Ишь ты! — восхитился дядя Саша. — А ну, ну чего он, ухажер-то, ей скажет, споет? Слабо, слабо, поди, мужику!

отразил женскую частушку все тот же надтреснутый голос, и дядя Саша закрякал, и выбил чечетку железными зубами. Однако на этом подслух гармони и частушечной шутливой перебранки закончился: на фасаде сельского дома культуры, — а где же еще! — проснулся репродуктор и покрыл все звуки истошным голосом эстрадной певицы.

— Фу, ведьма, доконала деревню! — сплюнул дядя Саша, отвернулся к рыбакам по соседству и ни с того ни с сего вспомнил:

— Я, когда зубы рвал, сам почти все — за каждый зуб выпил по бутылке. Только плоскогубцы в руке, а она, баушка моя: «Постой, я в магазин, тебе что-то принесу!» Она за порог, а я на балкон. Ага, копотит, и белая головка из сумки торчит. К двери рванул. Слышу, пыхтит, за дверью, а я на кухню — зеркало давно на холодильнике, плоскогубцы в руку и за зуб. Она ох да ах, што не дождался. Я, мол, чтобы в обморок не упала. Полосону во рту водкой, а остальное пью. Заразы чтоб не занести в рот.

Да… Один зуб электролитом прижег.

Уж что-что, а даже слово о зубах нигде, наверное, не обойдется без слушателей. Узколицый сутулый мужчина бросил к ногам удочку с дергающимся кивком и сопереживал рассказу «зубодера», хватаясь поочередно то за одну скулу, то за другую. А когда тот припечатал матерщиной свое повествование, не выдержал:

— Тебе хорошо, ты отчаянный! А у меня на фронте зубы полетели. И что за хреновина такая — не пойму. Как в наступление — так зуб начинает меня корежить. Разумеется, терплю. За трусость там раз-два, и… Ну и подумал: если немец прибьет, какая мне разница — болит зуб или не болит? Если цел останусь — выдеру. И вот хреновина: бой окончился — не болит зуб, то есть не определишь, который мне злости добавлял.

Однако перед новым наступлением все точно так же. Сколько бы я маялся, кто знает. В Польше дело было, ее освобождали. Приехал к нам генерал награды вручать. Построили нас, и заныли мои зубы. Дошла очередь до меня, а причиталось мне два ордена — Славы и Отечественной войны первая степень. Генерал объявил о наградах, и такой это весь счастливый, будто не мне, а ему ордена вручают. Видно, сказали ему заранее, что я ветеран дивизии. Как начинал войну под его командованием, так по сей день жив. Он уже армией командует, а я все в строю.

И мне полагалось бы именинником глядеться, а тут всего корежит, свету белого невзвидел, слезы застлали глаза. Генерал: «Что да почему такой вид, сержант Мурзин?» А я: «Зубы, зубы, товарищ командующий, болят». «И давно?» — спрашивает. «Еще со Сталинграда, перед каждым наступлением…» Генерал все понял: вручил ордена, и мигом я к доктору попал. Веришь, ли, что ни зуб — дупло по кулаку, ну прямо свободно кулак лезет!

— А то как же! — сочувствует дядя Саша, а мы всем гуртом смеемся и зеваем поклевки. Рассказал фронтовик на самом жестоком серьезе, но… какие же надо иметь зубы, если его узкое лицо чуть побольше кулака?

— Глухо, как в танке! — восклицает без огорчения, а как-то даже обрадованно дядя Саша. Он буквально на секунду обмакнул мормышку в лунке и тут же бросил удочку, поднялся на свои крепкие уверенные ноги в полный рост. И молчать ему явно невтерпеж:

— Нет, но какие есть люди! Им подавай коньяк «Тройной одеколон». Вон мой сосед по подъезду обменял у меня флакон одеколона на бутылку водки. А когда был я с машиной в «партизанах» на уборке урожая, лет десять назад, еще задолго до пенсии, знал я одного артиста, поваром у офицеров был. Играл на гитаре, балалайке и баяне. Преподаватель он, как оказалось. В чемодане имел прилично больших флаконов. С утра поддаст и варит, и пляшет-поет. И наш Морозенок тоже полный чемодан запас флаконов поменьше. Хлеб не ел, а котелок каши в палатку — раз флакон, выхлебает полкотелка каши. Еще флакон, доест и спать. Утром штаны сушит.

— Глухо, как в танке! — кричит дядя Саша через реку знакомому старику в белой шубе. — Молчит, зараза! Это тесть далматовского машиниста Кольши Возьмилова. Скряга. Пожалел мне дать штук пятнадцать малинки. Он с ледобуром, а я ему: «Я к тебе не побегу, а ты ко мне, и я тебя вот этой шабалой как въе…» Глухой, глухой, а что не по нему — слышит, зараза!

Не в меру разговорчивый и матерливый дядя Саша в общем-то никому и не мешал, однако из ближней цепочки рыбаков какой-то мужчина, одетый во все новое, как на показ, презрительно, не оборачиваясь к нам, процедил:

— Милицию надо на реку. Чтоб не болтались всякие алкаши и бывшие зеки. Срам один…

Дядя Саша как бы и не слышит: он садится к лунке и впервые начинает рыбачить. Какой он танкист на самом деле, и что мы знаем о нем? Володя вполголоса, только для нас, заступается за напарника:

— Уж сразу и алкаш, и зек! Язык у дяди Саши на мокром месте — это точно! А он войны хватил, дважды в танке горел, кожа вон на груди, как у малого дитенка. И до пенсии на машине доработал. Ни одной аварии. Да что аварии. Ни единой дырочки в техталоне! А по языку что судить о человеке, дядя Саша еще не такое намелет! Он в самом конце войны после контузии оглох и онемел, а как вернулись к нему слух и речь — балабонит без передышку. Ну и шоферская-то жизнь без разговоров немыслима, дядя Саша все по дальним рейсам уходил…

Неловкое затишье с легким покашливанием рыбаков неожиданно вспугнул-всполошил по-ребячьи плаксивый вопль:

— Ай, ай, ай! Спасите, спасите, то-о-о-ну!..

Кажется, враз качнулся под ногами довольно прочный лед — так дружно вскочили рыбаки с обогретых ящиков. Многие мгновенно обернулись к середине реки, где, не выпуская ледобура, барахтался тот самый старик в белой шубе. За те секунды, пока длилось общее смятение, внешне нерасторопный дядя Саша успел не только вскочить и кинуться спасать старика скрягу, а уже тащил его из полыньи за чью-то длинную пешню на деревянном черешке. Лишь тогда и опомнился мужчина в «выставочном» одеянии, с очевидным для всех опозданием, взвыл:

— Тесть, тесть, братцы, тонет, спасите!

Он было сунулся навстречу спасенному тестю, да вовремя обернувшийся дядя Саша рявкнул на зятя:

— Ни с места, мать твою в душу!

— Говорил я ему, наказывал я ему: «Папаша! Ходи вдоль берега, по заберегам сиди возле меня, да не сиделось ему, доползал…» — засуетился зять над мокрым тестем. А дядя Саша шумно выдохнул и взвалил безмолвного старика на спину и потащил его к белым «Жигулям» над обрывом. Зять бросился поперед открывать машину для тестя-бедолаги.

— Во наша, солдатская, фронтовая хватка! — восхитился узколицый рыбак и оголил свои металлические зубы счастливой улыбкой.

— Подь он к шуту! — добродушно загудел дядя Саша. Он вернулся к нам и старательно смахивал мокреть с добротных собачьих унтов и вовсе не хотел слушать похвальные речи по адресу своей молодости. Глянул весело по заберегам и шепеляво присвистнул:

— Фу ты! Вон там же баба рыбачит… И не поматериться даже…

— Крой, чего уж! — откликнулись рыбаки. — Анна столько лет за компанию с нашим братом рыбачит — ее ничем не удивишь. Она на рыбалке уши у шапки подвязывает, противобранное средство.

— Да нет же, что язык распускать, и без того у чебака со стыда глаза красные, — не согласился дядя Саша. — Пойду-ка я на Ракушный омут.

— Забереги, забереги… — задумчиво вздохнул Володя. — По заберегам наперед устанавливается лед, потому как мелко, кусты и задевы и сор всякий. Разве по ним о реке можно судить?