Я понял, к чему клонит Володя, и не случайно же он глянул в сторону «прячь-прячь». Он спиной к нам сидел на своем пузатом ящике и «ворочал» окуней уже в рюкзаке. У меня невольно мелькнуло: этот юркий мужичок наверняка даже головы не повернул на крик тонувшего старика, будто его и не касается. Как он утром посмотрел на нас! Лучше бы не видеть его острозлых глаз на лисьей физиономии… А ведь ни единого скверного слова не вымолвил, сидит себе наособицу.

А если бы оказались мы с ним вдвоем на реке, если бы я угодил в полынью? Если бы…

Забереги, забереги, забереги…

Я надсаждался над свилеватым комлевым кругляшом, пытался уж если не расколоть его, то хотя бы до прихода мамы освободить намертво всаженный топор. Чурбан подзапрел, а все равно мне не поддавался — свинец да и только! Проклинал себя распоследними словами: ведь надо было сперва колуном наметить по срезу и клин загнать обухом колуна. А как тот бы забухал в кругляш, там бы по щели можно и деревянными клиньями — брат Кольша вон сколько наделал их из тонких свилеватых же березовых комельков, когда лесинки соковые и особо прочные после сушки.

Ругал, слезы еле-еле сдерживал и вспоминал эвакуированного Абрама Бермана. Он, пока его не взяли на войну, спрямлял путь к отцу на пожарную каланчу через огород и нашу ограду. Абрам и научил нас, как ловко раскалывать чурки с помощью клиньев. Прямослойные поленья бумажной березы лишь торкни топором — разлетаются плашками по ограде. А поленья бородавчатой березы, где бы она ни росла — в густом лесу или на кромке леса — лупишь-лупишь топором, искры сыплются из топора и из глаз, а все без толку. По морозу они только и кололись, но в коре запревали и горели худо, словно мозглые лесины с болотистых низин.

— Васько! — окликнула меня бабушка через прясло огорода. — Я слышу, как ты колотишься, и принесла свой топор с клином. Топор-то еще сам ковал, твой дедушко Василий Алексеевич. Изладил его нарочно таким, чтобы дрова колоть. А ну-ко бери — и делу конец!

Я принял из рук бабушки дедушкин топор и железный клин, тоже скованный дедом, и сразу повеселел. Ну сейчас-то расправлюсь с проклятым комлем! Топором разбил плотные извилины, с трех ударов вогнал клин дедов и… чудеса! — услыхал натужно-утробный треск, а вскоре он вырвался наружу и объявилась извилистая трещина. Тогда пошли в ход братовы клинья, они прямо-таки раздирали чурбак напополам, с плахами же я разделался быстро, и — главное — целым оказался единственный в хозяйстве добрый топор.

Бабушка сидела на бутине возле крылечка, радовалась моей удаче, и видел я по ее лицу: что-то важное не торопится сообщить. Интересно, что? Может быть, дядя Ваня, мой лелько, написал ей опять о новом ордене? Мы вон как бережем фронтовую газетку, где напечатано о награждении старшины Юровских Ивана Васильевича орденом Красной Звезды.

— Васько, — начала бабушка разговор, когда я склал на верх поленницы уродливо-кривые полешки и тоже подсел к Лукии Григорьевне. — Выпало нам с тобой ехать в Далматово. Давеча председатель колхоза Макар Иванович встретил меня у конторы и вот чо бает: из Далматово звонил брюхановский Василий Фалалеев. С нашим Ваньшей вместе воюет, отпуск ему дали после ранения. До Уксянки не смог добиться, вот и просил сообщить в Брюхановку, чтоб за ним приехали. Мол, из Юровки ближе. Макар и порешил: зачем гнать подводу из Брюхановки, а потом ему, Василку, нароком к нам идти или ехать — меня повидать и о Ваньше рассказать. Все равно нужно подарки на фронт везти, а из Далматово их быстрее отправят, там железная дорога.

Стало быть, выделил он две подводы с подарками. На одной мы поедем, а на второй Сано Мальгин. Санко хоть и молодой, а здоровенный парень, весь в старшего брата Афоню, Ваниного друга. С ним не страшно будет, обернемся одним днем!

Дорогу, конечно, распустило после слякиши, да, поди, осилим. Матери, Варваре-то, я сказала, она отпускает тебя, все одно завтра не в школу тебе.

…Подарков фронтовикам насобиралось, что тебе «глухой воз» у богатой невесты. И в мешках, и в узлах, и даже зерна нагрузили. До Песков, маминого села, дорога песчаная, даже не обрызгало нас. А от Серебряковой рощи за Песками густо-слизкая грязь пошла, копыта у лошадей вязли и сплошное чавканье слышалось и ошметки грязи лепились на одежду и на лицо.

Сано Мальгин правил передом и время от времени покрикивал: не столь лошадей подгонял, а давал знать лесам, где могут прятаться бродяги, что обоз ведет мужик.

Вдали у свертка на села Ключи и Першино заметили людей. Две женщины поджидали, видать, именно нас. Мне стало боязно: беглые тюремщики переодевались и в бабью одежду, таких встреч за войну немало на волоку случалось.

Поравнялись с ними, и отлегло: нет, не переодетые бродяги, а уставшие, хворые бабы из Першино шли в Далматово к доктору Словцову. У него, Николая Константиновича, мама с двенадцати лет жила нянькой, а как подросла — всю управу по дому и стряпню на себя добровольно взяла.

Женщины сказали, что могли, и молчали — не просились на подводы. Сами из деревни, видят, и возы какие, и как напрягают силы наши лошаденки. «Сейчас Санко обязательно понужнет кнутом Воронка и мимо проедет», — подумал я, и сердцу стало больно, и стыдно перед незнакомыми бабами. Но нет, Сано кнутом не пошевелил и бабушку опередил:

— Лукия Григорьевна! Пущай одна к вам садится, а вторая ко мне.

— Да куда уж, куда! — застеснялись женщины. — Эвон груз-то какой, дорога тяжелая. Мы как-нибудь доползем, девять верст осталось, да под горку.

— Бабоньки, вы что нас осрамить хотите? — рассердилась бабушка. — Путника не подвезти — все равно что грех на душу взять. И чужих людей у нас в России нету, все свои. Айдате, садитесь и поехали!

…Как там было в Далматово, как обратно ехали и тоже с попутчиками, почти забылось за сорок лет. И дорога теперь из Далматово добротно улажена щебнем — асфальту не уступит, по любой погоде и автобусы, и легковые машины взад-вперед снуют. Никого и не увидишь на конной подводе или пешехода. До моей родины — села Юровки — даже специально один раз в день отправляется из города автобус. И если бываю в гостях у сродного брата Ивана на маминой родине, даже и не пытаюсь голосовать у поворота за околицей села. Правда, однажды продрогли на ветру под слякишей, и я хотел поднять руку, когда со стороны Уксянки лихо катил один себе за рулем хозяин оранжевых «Жигулей», но сын Володька грубо одернул, словно своего сверстника:

— Чего ты унижаешься? Да никакой частник ни за что не посадит!

Я вернулся к сыну и понял, как он прав, называя владельца машины «частником», и что тот — умирай я тут на дороге — проскочил бы мимо, не моргнув глазом.

Частник, он и есть частник, а не какой-то там колхозник на изработанной коняге или на тощем быке в упряжке.

…С жалобой на сердце я побывал у трех докторов. И все, а сговориться-то они никак не могли, сказали одно и то же:

— Выбрось из головы валидол и корвалол. Нервы, нервы надо лечить, а не сердце. И ноги болят на нервной почве, и не работается — тоже нервы. Мы-то поможем, но нужно ежедневно ходить и ходить. И желательно в лес или на рыбалку.

Врачи были уважаемые в городе: Валентин Данилович Долженко — заслуженный врач республики, тоже опытные Екатерина Семеновна Перунова и Леонид Иванович Стельмах. Уж кому-кому, а я им доверял безгранично. Не таких как я возрождали они к жизни, к радости.

Обратился к докторам немного поздно: позади тоскливо-нудное лето, осточертевшие боли ног, вспышки гнева и бешенства по самым сущим пустякам. «Ноги на студень, меня на погост», — мрачно шутил я и хватался за валидол.

Октябрь перемежал заморозки дождем и мокрым снегом, а если и выдавались теплые дни — не везде и всюду проедешь. Более половины сел отрезаны от города бездорожьем. Электрички же в мои излюбленные места идут только днем, на лес или рыбалку почти нет времени, лишь душу травить, опять же взвинчивать себя.

Как-то до Замараевской старицы попутно свозил меня на грузовике рыбак-приятель. Пусть изловил-то я одного чебака, но вдоволь наплавался на резиновой лодке и тащился с ней в село, где меня ожидал приятель, — приличное расстояние. Однако никаких болей в суставах и ступнях не почувствовал. «Затравил» себя неудачной рыбалкой и на другой день рванул пехом за город мыть мотыля-малинку. Раз черви-подлистники не соблазняют рыбу, то малинка неотразима всегда, особенно в глухое для рыбалки время.