В новой своей должности пан Рудный занимался смазочными маслами. Что это была за работа! Осмотреть машину, составить протокол — вот и все. Пан Рудный прекрасно понимал, что участок ответственный: если скоростную машину хорошенько смазывать, она много лет не выйдет из строя, но чтоб видеть результат своей работы сейчас, немедленно — об этом не приходилось и мечтать.

Директор не понимает, с какой целью я интересуюсь состоянием здоровья пана Рудного.

Может быть, я, например, считаю, что фабрика несет ответственность за его болезнь? Нет, я вовсе так не считаю. Тогда Директор рассказывает, как после каждого посещения смежного предприятия, где ему приходится вымаливать запчасти и приличную пряжу, у него обостряется язва двенадцатиперстной кишки. А главный механик, непосредственный начальник пана Рудного (запчасти не для нескольких машин, а для всей фабрики!), уже дважды в предынфарктном состоянии попадал в больницу — если мне угодно, он может, не сходя с места, измерить себе давление, сейчас конец квартала и меньше чем сто восемьдесят на сто десять наверняка не будет.

У всех троих — пани Бубнер, инженера Вильчковского и пана Рудного — в ту субботу было много времени для размышлений. И они подумали: хватит, больше им инфаркт получать неохота!

Можно решить, что инфарктов больше не будет. Так же как, выбирая образ жизни, можно заведомо согласиться на инфаркт.

Короче, сразу по возвращении домой пани Бубнер ликвидировала мастерскую. Всю документацию полагается хранить пять лет, и у нее еще лежат ее авторучки, по штуке каждого образца. Время от времени можно их достать, почистить, оглядеть — блестящие, все до одной четырехцветные, маркированные и внесенные в накладные. Потом пани Бубнер складывает их обратно в коробку, прячет на место и неторопливо отправляется на прогулку.

Пан Рудный же, которого недавно перевели обратно в его цех, потому что опять прибыли новые машины, на этот раз из Швейцарии, сказал себе: «Только не волноваться. Даже если обнаружится отсутствие какой-нибудь детали, вовсе не обязательно самому чинить старую или из кожи лезть вон, чтоб добыть новую. Если не будет хватать частей, мое дело-подать официальную заявку, и дальше можно жить спокойно».

И действительно. Он подает письменную заявку и живет спокойно.

А если иногда нарушает данное себе обещание, то и вправду ненадолго. Достаточно почувствовать боль за грудиной, пойти к врачу и услышать: «Пан Рудный. Нужно радоваться жизни, а не огорчаться из-за машин» — и он снова начинает писать заявки.

И боли он тогда уже не чувствует, и приходит в больницу не как пациент, а просто в гости, пятого июня — в годовщину своей операции, и приносит три букета цветов. Один вручает Профессору, другой доктору Эдельману, а третий несет доктору Эльжбете Хентковской и кладет на ее могилу на кладбище.

— Закончилась акция, ты остался жив…

— В гетто уцелело шестьдесят тысяч евреев. Эти теперь уже понимали, что означает «выселение» и что ждать больше нельзя. Мы решили создать единую для всего гетто военную организацию, что, кстати, было не просто, так как никто друг другу не доверял: мы — сионистам, сионисты — нам, но теперь это, разумеется, уже не имело значения. И мы создали единую боевую организацию, ЖОБ.

Было нас в ней пятьсот. Но в январе немцы снова провели акцию, и из пятисот человек осталось восемьдесят. В той январской акции люди впервые отказывались идти на смерть добровольно. Мы застрелили пять или шесть немцев на Мурановской, Францисканской, Милой и Заменгофа, это были первые выстрелы в гетто, и они произвели сильное впечатление на арийской стороне: дело было еще до крупных вооруженных акций польского движения Сопротивления. Владислав Шленгель, поэт, который писал в гетто стихи и страдал комплексом покорной смерти, успел еще написать об этих выстрелах стихотворение. Называлось оно «Контратака». Послушай:

Точности ради скажу тебе, что «дул», в которых рдели «цветы нашей контратаки», было тогда в гетто десять. Мы получили десять пистолетов от ГЛ[18].

Группа Анелевича, которую вели на Умшлагплац и у которой оружия не было, бросилась на немцев с голыми руками. Группа Пельца, восемнадцатилетнего паренька, печатника, которую привели на площадь, отказалась садиться в вагоны, и ван Оппен, комендант Треблинки, расстрелял их всех — шестьдесят человек — на месте. Радиостанция им. Костюшко, помню, тогда обращалась к народу с призывом к борьбе. Какая-то женщина кричала: «К оружию! К оружию!» — на фоне звуковых эффектов, воспроизводивших щелканье затворами. Мы гадали, чем они там щелкают, потому что на всех к тому времени у нас было шестьдесят пистолетов — от ППР и АК.

— А знаешь, кто кричал? Рыся Ханин[19].

На радиостанции в Куйбышеве Рышарда Ханин тогда читала сводки, стихи и призывы. Не исключено, что именно она призывала вас к оружию — это она мне сама сказала… Но настоящими затворами они там не щелкали. Рыся Ханин говорит, что по радио ничто не звучит так фальшиво, как подлинные звуки…

— Как-то Анелевичу захотелось раздобыть еще один револьвер. Он убил на Милой охранника с фабрики, а во второй половине того же дня приехали немцы и в отместку забрали всех с улицы Заменгофа — от Милой до Мурановской площади, несколько сот человек. Мы ужасно на него разозлились. Хотели даже… Впрочем, это неважно.

В том доме, с которого немцы начали, на углу Милой и Заменгофа, жил мой товарищ, Хеннох Рус. (Это ему, кстати, обязана своим созданием единая боевая организация в гетто: обсуждение затянулось на много часов и голосовали несколько раз, но все без толку, потому что каждый раз оказывалось столько же голосов «за», сколько «против». В конце концов именно Хеннох изменил свою точку зрения, поднял руку, и было принято решение создать ЖОБ.)

У Хенноха Руса был сынишка. В начале войны малыш заболел, потребовалось переливание крови, я дал ему свою кровь, но сразу после переливания ребенок умер. По всей вероятности, шок от чужеродной крови, такое иногда бывает. Хеннох смолчал, но с тех пор стал меня избегать: как-никак моя кровь убила его ребенка. И только когда началась акция, сказал: «Благодаря тебе мой сын умер дома, как человек. Спасибо тебе за это».

Мы тогда собирали оружие.

Тайком переправляли его с арийской стороны (силой вырывали деньги у разных организаций и частных лиц), а также выпускали подпольную газету наши девушки-связные развозили листки по всей Польше…

— Сколько вы платили за револьвер?

— От трех до пятнадцати тысяч. Чем ближе к апрелю, тем дороже: спрос на рынке возрастал.

— А сколько платили за то, чтобы спрятать еврея на арийской стороне?

— Две, пять тысяч. По-разному. В зависимости от того, похож ли был человек на еврея, с акцентом говорил или без, мужчина или женщина.

— Значит, за один револьвер можно было целый месяц прятать одного человека. Или двоих. Или даже троих.