— Что такое? Я ничего не понимаю.

— Там снизу все написано по-английски, — подсказала мама.

— Все равно не понимаю, — ответил он, — я даже не знаю, что все это значит на английском.

Большинство из того, что там было написано, для меня тоже оказалось в новинку, но я не подал виду, не хотел потакать ему. Когда подошел официант, я спросил, что он нам сегодня порекомендует, и он ответил; возьмите то, возьмите это. Подошел другой официант, отвел его в сторону и что-то прошептал. Тогда он повернулся ко мне и воскликнул:

— Вы — вратарь «Боро»!

— Да, верно, — сказал я. Мне было приятно, такое случилось со мной впервые. Потом-то мне подобные вещи осточертели, но тогда было здорово, особенно после того, как они все засуетились вокруг нас. Маме это очень понравилось, и даже старик воспрянул духом и расслабился. Нас угостили вином, потом подошел метрдотель, за ним хозяин; я оставил автографы на меню, на салфетках, и они просили обязательно приходить еще. Все они были футбольными болельщиками, хотя в основном болели за итальянские команды, о которых я едва слышал. Пить вино было непривычно, но мы выпили довольно много, и все произносили тосты за меня и за то, чтобы, я никогда не пропускал. Возможно, это помогло, потому что я смог продержаться следующие две игры.

Мы поехали в Блэкпул и сыграли — 0:0, а потом дома обыграли «Бернли» — 2:0. Надо сказать, что в обеих играх мне немного повезло. В Блэкпуле Тони Грин попал к перекладину, а в игре с «Бернли» Артур Прескотт и Джо Лайонс по разу выбивали мяч с линии ворот. Это прекрасное чувство для вратаря: ты уже побежден, лежишь на земле и ждешь, когда зрители взорвутся, приветствуя гол, и вдруг кто-то приходит на помощь. Это как поцелуй фортуны.

Газеты стали писать обо мне в новом ключе: «МАЛЫШ РОННИ ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕПРОБИВАЕМ», и тому подобное. Редкий день проходил без того, чтобы какой-нибудь репортер не одолел меня вопросами. Ребята помогали мне сортировать их, говоря: «Это хороший парень, можешь поговорить с ним», или «Следи за языком, когда будешь говорить с этим, потом не отмоешься». Худшими из всех были вопросы телевизионщиков, потому что ты знал, что все твои слова прозвучат по ящику, и уж если ты дашь маху, то сделаешь это на глазах миллионов.

Такое со мной случилось после игры с «Бернли»: в раздевалке передали записку с просьбой выйти на поле после того, как я переоденусь, и дать интервью Руперту Винсенту. Я сказал: «Нет, только не я, на черта мне это нужно», но ребята в один голос стали убеждать меня: «Не будь дураком, это же пятнадцать монет. Все, что тебе нужно отвечать, это «да, Руперт, спасибо, правильно, Руперт». Трудных вопросов не будет, он просто улыбается в камеру и ждет, пока ты не кончишь говорить».

В общем, я пошел назад в туннель. Освещение уже погасили, кругом было темно и мрачно, горели только лампы телевизионщиков, которые установили камеру в центре поля. Было странно выходить на пустой стадион, где только что орали больше сорока пяти тысяч зрителей. Поле в тот день было тяжелым после дождя — в «Боро» оно всегда очень быстро раскисало, — и я бы вполне мог обойтись без спотыкания и скольжения в грязи в новых ботинках, которые только что купил: черных, из мягкой кожи.

Руперт Винсент стоял с микрофоном в руке; он широко улыбнулся мне и сказал: «Привет, Ронни», с таким видом, словно мы знали друг друга много лет, хотя до этого я его ни разу не видел. Потом он поговорил с тем, кто стоял за камерой, и с тем, кто стоял у фонаря: все ли готово, где нам надо стоять и все такое. Наконец он повернулся ко мне и спросил:

— Ну, каково быть звездой первого дивизиона в семнадцать лет, Ронни?

Что бы вы ответили на такой вопрос? Я уставился на него с таким видом, будто меня огрели чем-то по голове.

— Нормально, — ответил я, а он усмехнулся и сказал:

— Не сомневаюсь. Если бы несколько недель назад кто-нибудь сказал тебе, что ты будешь играть в первой команде и не пропустишь ни одного гола в четырех матчах, поверил бы ты ему?

— Нет, — ответил я, — не поверил бы. — А что я должен был сказать?

Потом он спросил, как я себя чувствовал, когда мяч дважды выбивали с линии ворот, и я сказал, что вздохнул с облегчением. Думал ли я, что будет гол? Да. Согласен ли я с боссом, который сказал, что у меня идеальный темперамент для вратаря? Не знаю; я бы, наверное, выглядел полным придурком, если бы сказал «да».

В раздевалку я вернулся весь в поту, хотя на улице было довольно прохладно. Томи Дугалл спросил:

— Ну, как?

— Не надо, — сказал я, — мне уже хватило его вопросов.

— Он дал тебе почувствовать себя собачкой в цирке, которая проделывает разные трюки и стоит на задних лапках в ожидании куска сахара?

— Да, пожалуй, — ответил я.

— Когда-нибудь, — сказал Томми, — я спрошу у него, а как он себя чувствует, задавая все эти дурацкие вопросы, скалясь в камеру, как кинозвезда. Не обращай внимания. Ронни, ты получишь свой сахар. Тебе дадут пятнадцать монет.

— Да уж, — сказал я, — зато я могу назвать тебе по крайней мере одного человека, который не будет смотреть ящик сегодня вечером.

— Да ладно! — подначил Гарри Джексон. — Как только начнется, ты глаз не сможешь отвести.

Я действительно посмотрел все — просто потому, что смотрели все домашние. Я собирался пойти погулять с девчонкой, но когда пришел домой, там все были возбуждены; они только что услышали, что будут показывать «Боро» — «Бернли», и я не мог разочаровать их, тем более, зная, что будет мое интервью, каким бы придурком я в нем ни выглядел. Мама сказала: «Позвони ей, пусть придет и посмотрит с нами», но я не хотел этого, мне было неудобно приводить девчонку домой, и поэтому я просто позвонил и извинился, сказав, что получил травму. В этом плюс нашей профессии, когда тебе не хочется чего-нибудь делать в субботу вечером. Хотя мне-то как раз еще как хотелось. Но, конечно, я не стал ей говорить, что меня покажут по ящику.

На этот раз было не так непривычно видеть себя со стороны, я уже не ловил себя на мысли: кто это, неужели я? Значит, вот как я, оказывается, выгляжу! Большой, черный, угрюмого вида парень. Потом я начал понимать, что из этого можно извлечь пользу, особенно в тех двух моментах, когда меня переиграли. Я смог разобраться, что же сделал неправильно. В первом случае у меня было немного шансов. Этот здоровенный Стив Киндон прошел по левому краю до самой линии и откинул мяч назад под удар Флетчеру. Но в другой раз, позже, когда чуть не забил Дэйв Томас, я понял, что надо было быстрее выходить из ворот. Я слишком долго решал, пойдет он а центр или нет.

Потом показали интервью, и, честно говоря, оно было ужасным. И хуже всего то, что вся семья ловила каждое мое слово. Старик, тот вообще имел такой вид, словно только что раскрыл коробку с рождественскими подарками. Я же видел на экране тупую скотину, отвечающую на вопросы так, словно она понять не могла, о чем идет речь. А если так думал я, зная, как все было на самом деле, то что же могли подумать остальные?

Когда все закончилось, папа повернулся ко мне и сказал: «Что ж, по-моему, ты молодец, сынок. Это были не простые вопросы. Скажи что-нибудь не так, и все заклюют тебя. Будут называть умником». Что ж, можно было посмотреть на это и с такой стороны: я почувствовал себя немного лучше. Сестра сказала, что Руперт Винсент довольно приятный с виду, это было в ее духе, а мама спросила, нервничал ли я. «Да, — ответил я, — очень», но она сказала, что это было совсем незаметно, и ее слова удивили меня, потому что, на мой взгляд, я выглядел испуганным до смерти.

В понедельник по дороге в Снэйрсбрук я поделился своими мыслями с Билли — с ним всегда можно было поговорить, — и он сказал: «Что ж, игра изменилась, правда? Телевидение и все такое. В мои времена этого не было. Теперь футбол напоминает шоу-бизнес, и ты должен с этим смириться. Думаю, это нормально, если тебе платят».

Вокруг меня все завертелось — такого уж я никак не ожидал. Этой газете нужно одно, этому журналу — другое. Иногда они платили мне, иногда нет, но ребята всегда старались помочь и говорили, сколько я должен просить. Но сам я просить не мог — стеснялся, и только если они сами заводили разговор и спрашивали, сколько, я отвечал «двадцать пять» или еще сколько-нибудь, как советовали ребята. Я бормотал, надеясь, что они не начнут торговаться, но к счастью, они никогда не начинали.