— А правда, что новые два цеха будут больше и что они будут двухэтажные? — спросила веснушчатая девочка. Она обратилась к Коле.

— Вот недоверчивая! Виктор Витальевич, — Коля встал и протянул руку, — Виктор Витальевич, я же ей не только говорил, но и рисовал, что будут цехи в длину более пятисот метров, что на высоте четырех метров от земли будут установлены ванны электролизные. Как на волгоградском заводе. Что это вы там побывали, в Волгограде, и их опыт переносите в Шелехов. Эх, — он опять обернулся к девочке, — а еще с веснушками!

— Ну и дурак! Веснушки мои здесь ни при чем, — и она показала ему длинный розовый язык.

«Как время летит! Начался 1962 год. Что такое время — никто толком не знает. Его не чувствуешь, если жизнь заполнена. Оно становится тяжестью, бременем, мукой, когда человек не занят чем-то интересным.

Недавно отшумел праздник Русской зимы. На стадионе тройки лихих лошадей, запряженные в старинные, точно из сказки выкатившиеся сани. Дед Мороз с пушистой бородой. Елка огромная. Танцы вокруг нее. Буфеты, уставленные шампанским. И бутылка шампанского на шесте неподалеку от елки.

Клим сбрасывает валенки, лезет по шесту, добирается до бутылки, достает ее. Вылетает пробка.

Мчатся тройки. Валяемся в снегу. Смех, шутки.

А вечером в моей волшебной шкатулке появились новые гости. Точно определить я, конечно, не могу. Но, может быть, это горный хрусталь и янтарь.

Я долго рассматривала хрусталь. Он при электрическом свете играет, искрится. А янтарь как сгусток солнца: тронешь, а он теплый, будто сохранил тепло тысячелетий или тепло чьих-то далеких рук. Беру янтарь, потираю его о щеку и впитываю капли чужого и родного солнца.

А когда Элла держала эти два камня, ее лицо светилось нежностью. И Элла тогда была особенно хороша, я такой никогда ее не видела.

— Кто-то думает обо мне, — сказала она. — Прости меня за красивые слова, о моей душе думает. Вот хрусталь, такой светлый. — как мне хочется такой же ясности, а у меня на душе сейчас что-то смутно. Мысли какие-то неожиданные. Может, оттого, что я ребенка жду?

Да, трудно сейчас Элле. Но она молодец: и работает хорошо и в школу вечернюю учиться поступила».

Григорий подошел к Жаркову, окруженному корреспондентами западногерманских газет. Они слушали рассказ Виктора Витальевича о строительстве. Он говорил:

— Это биофильтры, сквозь которые проходит проталкиваемая насосами вода, минует систему баков, хлорируется и поступает в Шелехов.

Пока переводчик переводил, Жарков думал: «Вот этот с прокуренной трубкой, как он строчит в блокноте! Разве то, что я говорю, интересно западногерманскому читателю?»

Немец, попыхивая трубкой, одобрительно кивая переводчику, писал в блокнот: «В инженере Жаркове и в этом Уралове есть собранность, сила, целеустремленность. То, что так ценится и у нас и чего нам так часто не хватает».

Пожав руки Жаркову и Уралову, корреспонденты закончили разговор о строительстве, так и не разобравшись, какая, собственно, разница между стройками, которые они видели раньше, и этой — ударной? В чем она? В их блокнотах появилось описание чудесно расположенного Шелехова, окаймленного лесистыми возвышенностями, они точно описали и как одеты и как выглядят строители, но поняли они мало. Они не могли, да и не хотели постичь главного — мечты, увлекающей шелеховцев.

— А это что за человек? — спросил немец с трубкой, увидев Сергея. — Разве таким тоже дают комсомольские путевки?

— Он приехал сюда по собственному желанию. Но мы, — сказал Григорий, — мы считаем, что и он приехал по комсомольской путевке.

Корреспондент пожал плечами, задымил гуще. А его сосед спросил:

— Это от рождения?

— Нет, — Жарков поколебался. — Это его еще ребенком контузило. В 1941 году. Бомбу сбросили около их дома на второй день войны.

— У моего брата младшего осталась глухота на всю жизнь, когда бомбили Гамбург... Будь она проклята, война! — неожиданно горячо воскликнул один из корреспондентов.

«Меня приняли! Теперь я, Людмила Сенцова, — кандидат в члены КПСС! Даже не верится. Как хорошо жить на свете! Мне двадцать два года Занятия в институте идут хорошо. Довольна я и моими ребятишками в школе.

Предложили мне работать в Иркутске в райкоме комсомола. И оклад больше, и должность почетная, и институт рядом. Но разве я Шелехов оставлю? Да ни за что! Я его строила, я с ним вместе выросла!

И комсомольцы наши — молодцы, интересно работают. В бригадах по совету Юры созданы комсомольские группы, налажено соцсоревнование. Победителям вручаем вымпел. Работает совет бригадиров. Всего сейчас шестнадцать комсомольско-молодежных бригад. Созданная комсомольцами комиссия будет подводить итоги соревнования не раз в три месяца, как раньше, а раз в пятнадцать дней.

Мачту поставили около треста. На нее будет поднимать флаг та бригада, которая завоюет первое место».

«Родная моя запутавшаяся Иринка! Ну как я буду себя чувствовать, если приму условия, поставленные твоими родными? В Куйбышеве, в квартире, приготовленной для нас твоими родными, я буду чувствовать себя в роли приживалки. Для меня жизнь насыщена светом и радостью, если кусок хлеба, который я отправляю в рот, заработан мной, если моя работа не подыскана для меня кем-то, а выбрана мною и мое положение завоевано моим ежедневным трудом. Только тогда я чувствую себя на своем месте.

Я понял, что чем лучше трудишься для общества, чем больше отдаешь, тем больше ты приобретаешь. Да, приобретаешь. Ведь чем я полнее отдаю себя, тем больше я познаю себя, свои способности, свои возможности, свою душу. И я полнокровней живу, если отдаю все, что могу. И как же я могу бросить все это возведенное мной?

Приезжай, посмотри, как здесь хорошо! За матерью и отцом поухаживает в твое отсутствие кто-нибудь из родственников. Тебе же полагается отпуск. А ты сразу после защиты диплома стала работать.

Приезжай! Как трудно мне без тебя! А ехать я к тебе не решаюсь: боюсь, что моя любовь к тебе окажется сильней моего страха перед незаслуженным благополучием, что я не выдержу, останусь в твоем городе, а потом буду терзаться всю жизнь и не дам тебе счастья, хотя и не упрекну тебя никогда.

Иринка! Как хочется, чтобы ты все видела и во всем участвовала! Тут громадами ворочают.

Ведь мы уже дали стране наш сибирский алюминий. Наш кровный. Какое это было торжество! Если бы ты видела людей наших, когда первый алюминий малиново-серебряной струей полился из ковша!

Очень хорошо сказал Юрий о том, что наш сибирский алюминий поможет советскому народу проложить дороги к другим мирам.

У всех такой подъем! Ведь приехали, жили в палатках, а теперь такие корпуса стоят.

Вот оно, счастье!

Ну, целую тебя и жду. Твой Григорий!»

Скучный ряд стульев заняли посетители. Все они, как и Григорий, нетерпеливо посматривают на дверь кабинета секретаря Свердловского обкома КПСС.

Григорий извлек из кармана бумагу и начал перечитывать описок задерживаемого оборудования. После неудачи в Свердловском совнархозе он решил обратиться в обком.

Кто-то опустился на стул около него. Григорий повернул голову. Пожилая женщина в сером платке. Черное платье. Усталое, ясное лицо.

Григорий отвел глаза и вздохнул...

— Не ладится что-нибудь? — спросила соседка.

— Да вот, — и Григорий протянул незнакомой женщине бумагу с перечнем нужного оборудования.

Женщина взяла бумагу. Руки как руки. Бледно-синие жилки выпукло проступают сквозь смугловатую кожу.

Помолчали.

Но помолчали так, будто обменялись мыслями. И она, как бы продолжая этот безмолвный разговор, спросила: