Я полюбила землю, которую и долбила киркой, и ворочала ломом, и кидала лопатой. И эта земля стала моей. Мы ночами оттаивали ее, но еще больше мы отогревали сердца друг друга. Здесь много ребят и девчат, чье детство изуродовано войной. Они были скрытны, хмуры, порой жестки. А прошли месяцы, и на лютом морозе люди стали теплей, мягче, сердечней.
Мы вроде бы землю копали, а докопались до дружбы, до спайки.
В начале 1957 года было очень холодно. Морозы до 47, до 50 доходили. При 43 дни были актированы. И вдруг в сорокаградусный мороз привезли раствор. А обещают дальнейшее понижение температуры. Холод такой, что чулки к ногам примерзают, а класть надо на втором этаже.
— Пришел раствор. Что будем делать? — спрашивает Клим, и вижу, жалеет нас, глаза отвел, чтобы нам не так стыдно было промолчать или отказаться.
— Будем работать! — Эллка шагнула к нему, а у самой и ресницы заиндевели, прямо хлопьями, и края платка стали ледяными.
Никто не работал. Но мы взялись. Минут по двадцать на втором этаже. Потом бежим греться. Часть раствора все же пропала, много примерзло к ящикам. Но основную массу использовали, Эллка работала лучше всех, может оттого, что Григорий появился и угол помог выложить.
Девчата влюбляются, некоторые вышли замуж. У Жени и у Димки, по-моему, настоящая любовь. А Элла к Григорию очень и очень неравнодушна. Но он к ней только дружеские чувства питает. У него, говорят, невеста в Куйбышеве в институте учится. У Григория такой цельный характер, тут уж и Эллкина красота не подействует.
Взаимная любовь складывается не из того, что он красавец или она красавица. Тут основа основ — духовная близость. Она создает настоящее крепкое чувство. Когда оно есть, не надо играть в заботливость, внимательность, сердечность. А если нет настоящего чувства, все равно любви или дружбы, то всегда прорвется что-то грубое, злое. Ну вот, к примеру, однажды Женя входит в комнату, а я стою у зеркала и протягиваю ей ножницы:
— Отрежь косы.
Она и руки не подняла.
Тут Элла заявилась. Она добрая, но бывает, что на нее находит. Это, наверное, детство ее исковерканное дает о себе знать. В тот день увидела она, что со мною Григорий разговаривал. Побледнела...
Услышала, что я прошу косы отрезать, и сразу за ножницы. Спрашивает торопливо:
— А жалеть не будешь?
— Нет!
И тут звякнули ножницы. Мне стало легко. Оглянулась, а косы мои, косоньки милые лежат как отрубленные. Я упала на колени, схватила их. Да разве привяжешь? И не выдержала я: разревелась.
— Людка! Погоди! Не плачь! — Эллка хвать ножницы и, не глядя, отхватила свои косищи. А у нее лучше моих: гуще, с золотым отливом. И упало это золото. А Эллка ко мне, обняла, шепчет:
— Прости!»
Долой одиночество!
В комнате комитета комсомола «Иркутскалюминстроя» за столом, на котором лежит большой лист бумаги, сидит группа ребят.
— Ну как, министр пропаганды, возражения есть? — спросил Дмитрий Царев Клима.
Тот скользнул глазами по плану и поднялся.
— Товарищи министры! Обращаю ваше высокое внимание на обязательность небольшого балкона для зрителей, ибо недостатка в них не будет. И они разнесут нашу славу по градам и весям.
— Ну ладно, ладно, только без трепа, — поторопил его Григорий Уралов.
— И когда слава о наших спортивных победах разнесется по градам и весям, — продолжал Клим, — я не хотел бы, чтобы по градам и весям разнеслась весть, будто у нас нет ни туалета, ни раздевалок, ни душевых, ни комнаты для врача, а врач бы отпаивал валерьянкой потрясенных зрителей, которые не смогли выпить воды из незапроектированного титана.
Клим потер свой курносый нос, которым он умел вынюхивать совершенно неожиданные строительные резервы.
Дмитрий Царев обратился к Люде Сенцовой:
— Министр финансов, как ты?
— Хорошо, что у нас есть бесплатный консультант по строительству в тресте, а то бы дорого нам это стоило.
— А что же министр снабжения Григорий Уралов, — снова включился Клим, — не подумал об освещении? Нам необходимо приобщить тайгу к передовой технике. Предлагаю в большом зале расположить семьдесят светильников ламп дневного света. А теперь прошу рассмотреть и утвердить плакат и сатирический листок.
На плакате крупными буквами было написано: «Шелеховец, ты отработал на нашей ударной стройке свои часы?» Художник сатирического листка изобразил лентяев. Те подглядывали в щелку за группой строителей с лопатами на плечах. Внизу — подпись: «Опять уходят, идиоты? А мы не сдохнем без работы». Крупные черные буквы гласили: «Позор Петренко, Заколову и Фетисову, которые не вышли на комсомольский воскресник!»
— Ребята! — Клим несколько охрип от понятного всем волнения. — Благодаря хорошей работе моих заместителей (Клим врал: заместителей у него не было!) нам удалось связаться с органами разведки и установить, что щиты для строительства клуба в настоящее время прибыли на станцию. Это, правда, обязанности министерства снабжения, но я думаю, что Уралов на меня не рассердится.
«Министры» спешно поднялись и отправились смотреть щиты. Они знали, что, если Клим говорил: «Будут пять машин с кирпичом», — они появлялись. Если обещал, что привезут бревна, их привозили. «Министр снабжения» Григорий Уралов на Клима, конечно, не обижался.
Сергей Миронов стоял у открытого капота самосвала и с некоторым торжеством следил, как шофер «приводит в чувство» заиндевевший мотор.
Сергей ободряюще кивал ему, подавал инструменты (он любил технику и сам неплохо разбирался в моторе), а в голове Сергея точно сами собой складывались строки:
Самосвал уехал, и Сергей отправился по своим делам. Дорога шла мимо стадиона. Там металлическими граблями сдирали мерзлый кустарник с окаменелой земли. Сдернули и верхний слой. Это место «министры» отвели под каток.
Сергею вспомнилось детство и развороченная войной земля Орловщины. «Если бы я был один, — думал Сергей, — я бы не выжил».
Сергей удивлял людей своей начитанностью. Всегда мог посоветовать товарищам, что читать, а если речь заходила о стихах, то часто приводил на память строки, а иногда и целые стихотворения.
— И что ты хорошего в этих стихах находишь? — спросил его как-то директор ЖБИ Дворин.
— Вот я правым глазом почти не вижу, — ответил ему Сергей. — Как закрою свой левый, так все серым становится, мутным. А если левым смотрю, то мир в красках встает.
— Что ты несешь, Сергей? — Они были в приемной треста, и Дворин нетерпеливо посмотрел на дверь управляющего трестом, ожидая своей очереди. — При чем тут твое зрение?
— А при том, что поэзия — это второе зрение. Мне стихи раскрыли и красоту людей и красоту природы. И силы мне дают.
Дворин пожал плечами.
— План, план, брат, надо выполнять. Вот такие коврижки. Машины нужны, грузовики, а ты — стихи.
Сейчас, шагая по скрипящему снегу, Сергей повторял стихотворение, которое он сочинил и долго отшлифовывал. Никто, кроме Григория, не слышал его, потому что на людях Сергей или напевал, или читал стихи современных поэтов. И лишь для себя он повторял свои строки, хорошо помогавшие ему в пути: