Василий Николаевич не был на глухом степном разъезде и не видел нового могильного холмика, выросшего неподалеку от станции. Но этот холмик все время стоял теперь перед его глазами.

Вошел референт. Закончив разговор по телефону, нарком повернулся к нему:

— Выясните, кто лучший педиатр в городе, усадите его на самолет и отправьте вместе с товарищем Макаровым. Сульфидин нужен?

— Очень нужен! — оживился Макаров. — Нигде не можем достать.

— Тридцать граммов получите из моего фонда. Вылетайте сегодня же. Ко мне явитесь, как только ребенок будет вне опасности.

Нарком взглянул на Дубенко:

— А ты — в гостиницу. Пять суток отдыхай. Разговаривать будем после.

Зазвонил телефон, и взволнованный секретарь, быстро войдя в кабинет, громко сказал:

— Товарищ нарком, Кремль на линии.

Мертвая тишина, казалось, ползла из покинутых цехов в город. Прервалось ритмичное дыхание воздуходувок — это биение пульса завода. Даже воздух стал пахнуть иначе. Исчез легкий запах газа, который раньше казался таким неприятным и о котором теперь вспоминали как о чем-то родном, необходимом.

Город родился и рос вместе с заводом. Монтировались домны — и вырастали дома в поселке. Строились красные уголки и столовые в цехах — воздвигались дворцы культуры и фабрики-кухни в городе. Замащивались заводские проезды и дороги — покрывались асфальтом городские площади и улицы. На заводских пустырях радовали глаз газоны и клумбы — в городе возникали цветники и парки.

Город жил заводом и для завода. Он был тылом, завод — фронтом, где ежедневно, ежесменно шли непрерывные горячие бои за металл. Каждые восемь часов армия, давшая короткое, но напряженное сражение, сменялась другой, освеженной отдыхом, и результаты борьбы и успехов этих армий так же волновали город, как волнуют тыл успехи и неудачи фронта. Почетные труженики цехов были почетными гражданами города — их портреты украшали улицы наряду с портретами вождей.

Это был типичный донецкий город, жизнь которого без завода бессмысленна и невозможна. Умер завод — замер и город.

Ночи стали чернее, дни — пасмурнее. Словно шлаком залило улицы, и ходить по ним было опасно, как по застывшей шлаковой корке, — того и гляди, провалишься.

Тихо стало в городе. Даже собаки и те притаились, попрятались и только жалобно повизгивали, будто чуяли волчью стаю. Далеко разносились в тишине и больно отдавались в сердцах каждый одиночный сухой выстрел, каждая короткая очередь.

Страшно было днем, но еще страшнее ночью.

В одну из таких темных ночей по окраинной улице неслышно пробиралась вдоль домов и заборов худенькая девушка. Она ежеминутно останавливалась и прислушивалась. У невысокого деревянного крыльца она осмотрелась и тихо постучала. Дверь приоткрылась, и девушка скользнула внутрь домика.

В маленькой низкой комнате, слабо освещенной коптилкой, лежала на кровати старая женщина с отечным лицом. Больная встревоженно вскинула на пришедшую полуприкрытые опухшими веками глаза:

— Это вы, Мариечка? Как же вы не побоялись? Случилось что?

— Нет, особенного пока ничего не случилось. Нужно с Валентиной поговорить, — успокаивающе произнесла Гревцова и резко переменила тему разговора: — На кого же свой дом бросили?

— Дарья Васильевна теперь там живет, сторожит. Лишь бы Вальский ее не выдал. Зол он на нее за «скотину пятую».

Валя заперла на засов наружную дверь и провела девушку в смежную комнату.

— Валентина, — тотчас же зашептала Мария, — ты знаешь, что Крайнев остался в городе, выдает немцам людей и собственноручно их расстреливает?

Теплова отшатнулась:

— Ложь! Не может этого быть! — Но голос у нее сорвался и дрогнул.

Мария рассказала, что в первый же день прихода гитлеровцев, — а с этого дня начался иной, страшный счет времени, — Крайнев появился в заводском поселке с немецкими автоматчиками и учинил там расправу над оставшимися заводскими работниками.

Валентина медленно опустилась на стул.

Слишком много боли причинило это сообщение, а ей и без того было очень тяжело: мать, единственный родной человек, быстро угасала. И вот теперь еще новый удар.

Гревцова пристально посмотрела на подругу:

— Я пришла специально предупредить тебя, чтобы ты не вздумала попадаться на глаза Крайневу, а то он и тебя в расход пустит. Говорят, у него это очень ловко получается. С Лобачевым-то он как расправился!

— С Лобачевым? Почему же именно с Лобачевым?

Мария раздраженно передернула плечами:

— Почему да почему! Пойди у него и спроси, если есть желание повисеть на столбе у базара. Там сегодня пятерых повесили.

Теплова, подавленная всем услышанным, молчала.

Ей отчетливо вспомнился голос Крайнева, когда он убеждал ее уехать, ночи, проведенные в цехе во время бомбежек…

— Валя, — снова зашептала Мария, — ты можешь помочь нашим: напиши ему записку, попроси прийти к тебе. Его встретят и…

— Почему именно я должна писать?

— Ты же сама рассказывала мне, как он уговаривал тебя уехать. Напиши, что ты нуждаешься в его помощи.

— Нет, — глухо ответила Валентина и упрямо покачала головой.

— Как нет? — переспросила Мария.

Валентина не отвечала.

— Я сама должна разобраться в этом, — наконец вымолвила она и сжала руками голову.

— В чем же разбираться, Валя? — спросила Мария, обнимая подругу. — Все совершенно ясно, до ужаса ясно. Я понимаю, ты доверяла ему, он был тебе чем-то близок, но надо преодолеть это чувство. Садись и напиши записку.

— Нет, — снова ответила Валентина, — не напишу, не могу.

— Не напишешь? — возмутилась Мария. — Так, значит, ты будешь сидеть и ждать, пока всех нас повесят на столбах?

Валя молчала.

— Не могу, — через силу вымолвила она.

— Это твое последнее слово?

— Последнее…

— Эх ты, подпольщица! Ну, смотри, Валентина! Смотри! — Голос Марии прозвучал угрожающе; она повернулась и вышла из комнаты.

— Мариечка, — окликнула ее старуха, — Мариечка! Куда же вы в ночь-то? Переночуйте у нас.

Но в коридоре уже загремел отодвигаемый засов, хлопнула входная дверь.

Валентина продолжала сидеть, низко опустив голову.

Коптилка на столе несколько раз мигнула и погасла. Мать больше не стонала. Слышала ли она? Поняла ли?

— Валюта, — тихо позвала старуха.

Теплова подошла к матери и присела у изголовья.

— Записку-то надо написать, дочка, — медленно произнесла старуха. — Ведь через него одного столько народу пропасть может. Зажми сердце и напиши. Может, начальник твой и не собирался остаться, а пришлось, вот он и спасает свою шкуру.

«Неужели это так?» — с отчаянием подумала Валя.

— Я… еще посмотрю, мама, — сказала она, с трудом произнося слова.

Валя хорошо знала, как добра и доверчива мать. Но сейчас ее слова прозвучали жестко и беспощадно.

Она отошла от постели и накинула на себя платок: ее знобило.

— Валюша! — снова позвала мать. — Прошу тебя, — заговорила тихо, когда дочь склонилась над ней, — не заставляй ты меня брать грех на душу. Уходи из города. Мне все равно помирать — днем раньше, днем позже, меня и Дарья Васильевна как-нибудь похоронит, а тебе, доченька, жить и жить. Немца все равно прогонят. Но этого времени дождаться надо. В городе тебя непременно выдадут — либо Вальский, либо начальник твой, а уйдешь — кто тебя в чужом месте знать будет?

Валентина поправила подушку под головой матери и, глотая слезы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, ушла в свою комнату. Девушка ясно сознавала, что дни матери сочтены и скоро она останется совсем одна: ведь товарищи теперь отвернутся от нее. Что сделать, чтобы вернуть их доверие? Как оправдаться перед ними? Выполнить требование Марии? Нет, этого она не сделает. Крайнев не мог стать предателем, в этом Валентина была твердо убеждена.

Возвратясь с электростанции в свою квартиру, Крайнев долго лежал в состоянии полного изнеможения.