— Пустое! И боковую дорогу они завтра к утру перекроют!— Гохмут показал измеренное циркулем расстояние.
— И перекроют, ежели мы пойдем пешие,— невозмутимо подтвердил Бартенев.— А мы возьмем да двинемся этой ночью не пешие, а на телегах.
— Алексей Михайлович, голубчик, дай я тебя расцелую!— Ренцель сжал маленького капитана в своих могучих объятиях.— Правильно говорит ваша пословица: ум хорошо — два лучше. И как я сам, старый дурак, не догадался!
— Э... при чем тут я...— Бартенев покачал головой,— Просто вспомнилось, что у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева еще в лифляндском походе была ездящая пехота. А у нас целый обоз под рукой. Да тут любой солдат из мужиков подсказал бы.
— Все правильно!— заключил Ренцель.— Гохмут, бросай свою карту. Приказываю — очистить обозные фуры. Посадить солдат на подводы. И вечером же в поход... Да, вот еще, господин полковник. Прикажи, чтобы солдаты свободных лошадей в тройки заложили и в каждой фуре имели по смоляному факелу, дабы не сбиться с дороги. Места-то чужие... Да и на тройках нашим сподручнее.
Слова господина капитана подтверждаю приказом. Капитан Бартенев, назначаю вас своим прямым помощником. Отправляйтесь вместе с Гохмутом и готовьте полк к походу, — Бартенев был уже у выхода, когда Ренцель остановил его вопросом:— А скажи, Алексей Михайлович! Не убежит ли у нас князь Засекин?
— Да с чего вы взяли?— Бартенев всплеснул руками.
— С того и взял, что больно уж противные офицерской чести слова говорил. Право, будь я в молодых годах, как подпоручик Роман Корнев, сам бы вызвал его биться на шпагах.
— И, батюшка,— в глазах Бартенева запрыгал смешливый огонек,— Так ведь наш князюшка вовсе и не офицер. Он богатейший боярин, которого царь Петр Алексеевич силой определил в воинскую службу. Для него офицерская честь — пустое место! Но убежать он не убежит. Разве от таких вотчин, что у князюшки под Рязанью, бегают? В бою за обозом спрячется — это с него станет, но убежать не убежит!
Тем и кончился малый военный совет.
А ночью по дорогам Бадена полетели невиданные в сих краях русские тройки. Горящие смоляные, факелы выхватывали из темноты развевающиеся конские гривы, белые кафтаны ездовых, солдатские треуголки и льдисто поблескивающие штыки, которыми, как еж иголками, ощетинилась каждая подвода.
Когда на рассвете пехотные части Людвига Баденского вышли на развилку дорог, добрые бюргеры окрестных городков только с ужасом разводили руками: да, ночью промчались со стуком и грохотом какие-то дьяволы с горящими факелами и дикими непонятными песнями. Нарушили все предписания городского магистрата о тишине и, не уплатив положенного штрафа, растворились в ночи.
Так полк Ренцеля ушел от погони и через Вюртемберг, Баварию, Австрию начал свой марш в тысячу верст. Поворот полка был настолько неожиданным, что имперские власти не успели снять войска с Рейна, из Италии и Венгрии, чтобы преградить путь русским солдатам.
У почтенных бургомистров не было никаких сил под рукою, и без боя распахивали перед полком свои ворота городки по Дунаю, по первому требованию поставляли фураж и довольствие богатые баварские гроссбауэры и австрийские помещики. Не доходя до Вены, полк повернул на север и вошел в Чехию. Солдаты дивились на чехов не менее, чем чехи на них: звучала вокруг родная славянская речь, улыбались девушки у колодцев, слышались вокруг мягкие тягучие песни, совсем как где-нибудь на Владимирщине.
Уже совсем рядом была Силезия, а за ней и Польша, но рядом оказались и стоящие возле Одера шведские войска. Солдаты и офицеры все чаще вспоминали Фрауштадт, и все суровее становились лица, и со все большим нетерпением поджидали гонцов, высланных с передовыми дозорами. Через Моравские ворота полк вступил в Силезию.
Схватка в корчме
В одинокой корчме по Бреславльской дороге у переправы через Варту в теплый апрельский вечер царило какое-то скрытое и незаметное для глаза постороннего оживление. Впрочем, почему только для постороннего?
Даже сам хозяин корчмы пан Ильховский не заметил ничего необычного в том, что какие-то люди в охотничьих костюмах беспрерывно входят и выходят через распахнутую по случаю отличной погоды настежь парадную дверь. Впрочем, пан Ильховский выпил уже не первую бутылку токайского со своим заезжим другом паном Чешейко и потому мог и не заметить явного нетерпения охотников, караулящих какую-то особую дичь. Зато субарендатор корчмы пана Ильховского, еврей Яцек, про себя отметил, что каждый второй из этих охотников осведомлялся о каких-то заезжих саксонских офицерах и выспрашивал, что это за люди сидят в малом зале за стойкой. Яцек устал уже объяснять, что это есть сам пан Ильховский, его хозяин и покровитель, вместе со своим другом паном Чешейко, знаменитым рыцарем Речи Посполитой, оруженосцем покойного короля Яна Собеского. Про себя Яцек решил, что подобные расспросы не предвещают ничего доброго, и на всякий случай отправил пораньше в синагогу ближайшего местечка жену и дочку. Кто знает, что взбредет в голову этим панам-охотникам, помимо ружей вооруженным заткнутыми за пояс пистолетами, шпагами и саблями. Ведь если паны в самом деле собрались на конную охоту, то, во-первых, на кого охотиться в поле в апреле, а во-вторых, где же собачьи своры и доезжачие? Нет, все дело шло к великому бою посуды, и Яцек окончательно убедился в этом, когда увидел перед собой хорунжего Хвостатого — первого драчуна и забияку в околотке.
— Эй, корчмарь!— заорал с порога ясновельможный пан Хвостатый.— Сюда не заглядывали офицеры-сасы?
— Здесь никого нет, кроме моего хозяина, пана Ильховского с другом,— смиренно ответил Яцек.— Прошу простить вельможного пана, на двор въехала чья-то дорожная карета. Может, среди них есть саксонские офицеры?
Но из кареты вышла компания странствующих музыкантов, вооруженных трубами, скрипками и гобоями. Один из них, настоящий великан, тащил на себе огромный турецкий барабан.
— Езус, Мария! Только музыкантов и не хватало, чтобы испортить нам всю музыку! — выругался пан Хвостатый и, пренебрежительно повернувшись спиной к музыкантам, заказал бочку вина «охотникам».
— Платит король! Ясно?!
— Как не ясно, все ясно, вельможный пан, но только, боюсь, мой хозяин спросит, какой король заплатит за полную бочку.
— У нас в Речи Посполитой один король, Станислав Лещинский! Виват! И да сгинут все москали и мятежники сандомиряне! А на твоего хозяина мне плевать!
— Виват! Виват королю Станиславу! — закричали окружившие пана Хвостатого «охотники». Их было человек десять, но кричали они так, словно собрался великий сейм для избрания короля.
— Прошу, панове, не кричать в моей корчме! — Из задней комнаты, что за стойкой, выплыл сам пан Ильхов-ский, то есть сначала выплыло его брюхо, а за ним показался и пан Ильховский, дюжий мужчина с такими кустистыми бровями, что глаза пана, казалось, спрятались на опушке густого леса. Сейчас эти глаза метали молнии, пан грозно сопел и вызывающе опирался на эфес тяжелой старинной сабли, с которой он бился при короле Яне Собеском еще с турками под Веной.
При виде столь грозного пана «охотники» приутихли, тем более что за паном Ильховским появилась еще более мощная фигура пана Чешейко, а из поварни на грозные крики хозяина выскочили вооруженные слуги двух знатных шляхтичей и повара с такими длинными и острыми ножами, что при виде их обмирало самое ретивое сердце.
Пан Ильховский оглядел своих полупьяных противников и громовым голосом провозгласил:
— Да сгинут схизматики шведы и их короленок! А Станислава Лещинского я знать не желаю!
«Охотники» стали пятиться к двери, образуя как бы клин, на острие которого стоял пан Хвостатый.
— Так пану Ильховскому не нравятся шведы и их король?! — спесиво кричал Хвостатый.— Что ж, можно понять пана, ведь он заплатил шведскому королю знаменитую на всю Польшу винную контрибуцию! — При этих словах «станиславчики» зашлись от смеха и даже на лицах друзей пана хозяина появились невольные улыбки. Только с одного пана король взял не золотом, а токаем.