— Хотя Пфлуг и ученый немец, но в болотах он воевать не приучен, и вот увидите, никакого сикурса моим гренадерам он не окажет!— горячился Голицын. Однако консилиум дал-таки «ученого» немца в помощь неученому русскому. Правда, Голицыну разрешили отобрать наилучшие гренадерские батальоны (в эту кампанию гренадерские роты, бывшие до того в каждом батальоне, были сведены в гренадерские батальоны), и среди последних им был выбран и гренадерский батальон новгородцев. В ночь с 29 на 30 августа поднялся густой и холодный, совсем осенний туман, а от черных болот, расположенных в междуречье Белой и Черной Натопы, туман поднялся даже на холмы, где стояли русские колонны. Михайло Голицын в свои тридцать три года все еще испытывал перед боем то же пьянящее возбуждение и тот же закрадывающийся в душу страх, который впервой испытал еще под Азовом. Тогда он был ранен в ногу острой татарской стрелой. А после Азова был штурм Нотебурга (и снова он был ранен в ту же ногу, но на сей раз шведской пулькой, отчего начал хромать), многие баталии в Польше и Лифляндии. Пора, казалось бы, и привыкнуть встречать каждое сражение, словно обычное рутинное занятие, как делает это, скажем, «ученый» генерал Пфлуг, на толстом, красном лице которого не отражалось ничего, кроме обычной ночной сонливости. Но Голицын всегда был взволнован перед боем, и беспокойство не покидало его до тех пор, пока не раздавался посвист пуль. Тогда леденели сердце и голова, и он принадлежал единому богу войны Марсу. Всей армии был памятен ответ, данный Голицыным Петру, когда тот приказал князю Ми-хайле отступить от стен Нотебурга.

— Передай государю,— гордо ответствовал в тот час Голицын, ведущий свою колонну на последний штурм,— что сейчас я подчиняюсь одному богу!

И ворвался-таки со своими охотниками в шведскую твердыню, переименованную ныне в Ключ-город — Шлиссельбург. Вот и сейчас в голубом семеновском мундире, туго- перепоясанном генеральским шарфом, Михайло Голицын нервничал. Меж тем толстый и флегматичный Пфлуг увесисто восседал на барабане и неторопливо доедал поданную ему денщиком холодную курицу.

— Ну что они там медлят, давно пора начинать! — в какой уже раз вопросил Голицын безучастного немца, когда из густого тумана выросли наконец колеблющиеся очертания двух всадников и сам Петр, а за ним Меншиков спрыгнули с коней.

— С богом, камрады! — с ходу сказал Петр генералам, словно угадывая нетерпеливость Голицына.

Пфлуг, оставивший не без сожаления недоеденную курицу, откозырял на прусский манер (ранее он служил в прусской армии и не мог отвыкнуть от ее порядков), с прежней скукой на лице взобрался на подведенного жеребца и как бы растворился в тумане. Голицын уже собирался было последовать за ним, когда Петр неожиданно притянул его к себе, нагнулся, обнял и троекратно расцеловал.

— С богом, князь Михайло! Чаю, сам ведаешь, сколь потребна армии первая виктория! — Петр перекрестился и легонько подтолкнул Голицына:—Ступай!

— Боюсь, как бы сей Пфлуг не заблудил драгунские полки среди болот,— подошел к Петру озабоченный Меншиков, но Петр словно не слышал, напряженно наблюдая, как голицынские батальоны мерно и ровно спускаются вниз, к переправе через Белую Натопу.

Голицын меж тем уже подскакал к переправе, погладил одной рукой оцарапанную царской щетиной щеку, поправил щегольской белый шарф и привычно стал отдавать приказы, подгонять и распекать отставшие батальоны — словом, занялся делом. А главным в этом деле было не растерять и не перепутать батальоны в том густом тумане, который белым одеялом накрыл пойму Белой и Черной Натопы. И если русские не потерялись в этом тумане, где едва можно было отличить человека от человека, то в этом сказалась не столько даже выучка самого Голицына и его колонновожатых офицеров (которые, правда, были подобраны им с великим тщанием), сколько извечная привычка русского мужика и к темному лесу, и к болотам, и к любой непогоде. Здоровенные гренадеры, неся над головой фузеи, по грудь в воде перешли сначала Белую Натопу, затем в густом тумане проложили гать через болото и вышли к Черной Натопе. Сделали они это споро, со сноровкой и, главное, бесшумно. Ведь они были плоть от плоти того российского крестьянства, которое имело вековую привычку считать леса и болота своими естественными крепостями.

Гренадеры не рассыпались по обширной пойме, а все так же дружно, поднимая ружья над головой, второй раз вступили в ледяную воду и к утру перешли, снова по грудь в воде, Черную Натопу. Из всех тогдашних европейских наемных армий ни одна не выдержала бы этой двойной ледяной купели. Генерал Роос, хотя и был старый и боевой офицер, взглянув с холма, на котором стояла деревня Доброе, на густой туман, повисший над поймой двух рек, разрешил своим войскам после молитвы полный отдых.

— В таком тумане московиты никогда не перейдут через две речки и лежащее между ними болото! — поучительно заметил Роос своему гостю полковнику Станиславу Понятовскому, прибывшему к нему из! ставки,— Так что завтра мы выполним распоряжение моего короля и присоединимся к нашим главным силам. А сейчас прошу к столу!

На чистой половине большой деревянной избы деревенского старосты, где расположился Роос, был накрыт поистине генеральский ужин. Староста не успел или не захотел убежать в лес, полагая, что авось шведы и не заглянут в Доброе, и был жестоко наказан за свой промах. Генеральские денщики и повара основательно похозяйничали в его кладовых. В результате на генеральском столе красовалось огромное блюдо холодной телятины; соленые огурчики, моченые яблоки, студень и холодную курицу окружали полные штофы отборной пшеничной водки, запивать которую можно было клюквенным и брусничным взваром; а в разгар ужина два денщика торжественно внесли жаркое: молочного поросенка, набитого гречневой кашей, и жареного гуся, начиненного яблоками и капустой.

— Мы в главной квартире давно и думать забыли о таком изобилии! — восторгался Понятовский, вонзая нож в поросячий бок, — Сами знаете, генерал! Король — великий воин, но он совершенно равнодушен к своему желудку, не говоря о желудках своих верных солдат и офицеров. В обед он съедает тарелку бурды из полкового котла, заедает коркой хлеба — и опять на коня. Он неутомим, как борзая, забывая, что если он герой, то его подданные — простые смертные!

Понятовский уплетал за обе щеки гусиную ножку. Роос щедро подкладывал гостю лучшие кусочки, памятуя, что хотя Понятовский всего лишь представитель Станислава Лещинского в шведском лагере, однако же приобрел своей открытой лестью немалое влияние на самого Карла XII. Вот и сейчас король прислал ему приказ присоединиться к главным силам не с одним из своих генерал-адъютантов, а с этим ловким поляком. Впрочем, может, это и к лучшему. Благодаря эпикурейству Понятовского его бригаде не грозит ненужный ночной переход. А завтра его фуражиры угонят из этой деревни оставшийся скот и увезут все сено, так что поиск в Доброе обернется для его полков немалой выгодой. И генерал Роос щедрой рукой поднес Понятовскому полную чарку отменной русской водки.

В этот момент с реки, вместо салюта, ударила русская пушка.

— Ты где, так твою растак, потерял сапоги?-— Здоровенный сержант Фрол Медведев старался говорить шепотом, но голос его то и дело срывался на рык.

— Так оно без сапог в атаку идти сподручнее...— тоже шепотом оправдывался солдат-новобранец Васька Увалень.— У нас в деревне по лугам травы-то мужики всегда босые косят!

— Тут тебе — так твою растак — не сено, тут швед!

— Вот я и сниму со шведа сапоги. А свои я в болоте оставил, господин сержант. Поспешал на баталию, вот и оставил. Не вертаться же мне за ними, когда сейчас к атаке протрубят. — Солдаты первой роты Новгородского батальона насмешливо зашушукались над этой перепалкой.

— Перестань, Медведев, шуметь,— вмешался Петр Удальцов,— Эко дело сапоги! В старину новгородцы перед битвой и зимой сами сапоги скидывали, дабы злее драться.

«Петька, как всегда, показывает свою ученость! — рассмеялся про себя Бартенев. Он был доволен: батальон без потерь перешел обе реки и болото, выстроен для атаки.— Одна и потеря — сапоги Васьки Увальня! Так на то он и увалень!»