Провожатый Василя чем-то был взволнован. Да и то! Ведет в хату, где горе, где только что похоронили молодую девушку. Василь уже знал, что в хате жена арестованного Бойко — Варвара, с двумя детьми. И мать ее, нестарая еще, работящая. А дети — маленькие, Федору Бойко еще и тридцати нет.

Василь был готов вступить в этот мир горя, потерь, навстречу, может быть, причитаниям матери, плачу детей, отчаянию жены Федора. И все оказалось по-иному, тяжелее: не было ни слез, ни причитаний, даже дети молчали. Было какое-то тяжкое, безнадежное недоумение.

На Василя обратились с немым вопросом темные глаза председателевой жены: вероятно, это была последняя капля в той чаше горя, из которой пила она так долго.

Василь сказал, что приехал по заявлению Софьи Бойко в ЦК партии.

Варвара понимающе кивнула:

— Разобраться, значит. — В ее голосе прозвучала безнадежность. — Как же мы теперь, без нее?

— Я потом поговорю с вами. А сейчас попрошу вас пройти со мной туда, на место, где она…

— Не могу, — вдруг решительно сказала Варвара, и в эту минуту Василь почувствовал всю глубину ее горя. Она добавила, чтобы скрасить свою резкость: — Возьмите ключ, Степа. — Она кивнула на провожатого Василя: — Он же сразу был, как ее нашли…

Вдвоем они прошли по доскам, проложенным по жидкой грязи, в глубь двора. Здесь и стоял сарай, в котором разыгралась трагедия девушки, которую Василь запомнил так ясно, несмотря на то, что видел ее считанные минуты.

Но до сих пор, хотя о самоубийстве уже говорилось много раз как о непреложном факте, Василь все-таки никак не прикладывал его к образу, удержанному памятью. А может быть, созданному воображением?

Все в сознании Василя протестовало против такого конца. И потому ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы войти в распахнутую дверь сарая. Его спутник зажег «летучую мышь» и повесил фонарь на гвоздь, вбитый для этой цели у притолоки.

Василь осмотрелся. Собственно, он не знал, зачем пришел сюда, что ему могло сказать само по себе пространство между четырьмя стенами, заполненное с одной стороны сеном, аккуратно придерживаемым жердями, с другой — разваленной поленницей сухих березовых дров.

— Вот эта поленница, — сказал Степа, — она в аккурат до стенки доходила, — вон, видите крюк, на нем верши висели. А поленницу уже потом развалили. А она, покойница, ногами только два полешка столкнула. И все.

Парень говорил спокойно, словно заученно. А между тем что-то подсказывало Василю: все внутри него клокочет. Может, он любил ее?..

— Как вы думаете, — спросил Василь, — что толкнуло Софью Бойко на самоубийство?

— Как что? — Парень проговорил сухо и опять же словно заученно. — То ж известно, брат за хищения сидит, а она, сестра, само собой, причастна. Испугалась, значит, что и ее потянут. Срама убоялась. И тюрьмы. Вот и…

Эти слова странно не вязались с выражением лица парня: тоскливым и выжидающим.

— Почему же так судишь? Словно знаешь точно. А покойница-то с тобой не делилась…

Парень жалко усмехнулся:

— Известно, не делилась. А только дело такое: разъяснили нам.

— Кто же так хорошо разъяснил?

— Да Осип, что за председателя, уж он-то знает! — И опять в тоне парня прозвучало что-то… Словно он сам не верил ни Осипу, ни обстоятельствам.

— И что же, он тебе это говорил? Парень пожал плечами:

— Почему мне? Не мне на особицу. Всем так говорил.

И в эту минуту одна эта фраза, одно это упоминание о председателе убедило Василя в том, что смутно жило в нем с того мгновения, как он услышал о самоубийстве. И сейчас он испытывал даже некоторое облегчение от того, что все подтвердилось: председатель сам пустил версию о самоубийстве. И то, что поторопились похоронить, не выждав даже трехдневного срока, и то, что не вызвали следователя, как полагалось бы в случае самоубийства, — все ложилось одно к одному, все направляло мысли в одну сторону… И этот парень незаметно тянул к тому же, молча говорил: «Не верьте»…

Василь зашел в хату и, подумав, решил начать с разговора с Варварой Бойко. Он сам не знал, чего ждет от нее, ему только надо было совершенно точно выяснить, что предшествовало гибели Софьи.

Об этом могла сказать прежде всего Варвара. Ведь она была кровно заинтересована в результатах поездки Софьи в Харьков. Поэтому Софья должна была с ходу сообщить ей, удачна или неудачна ее поездка. Какие результаты имело заявление, которое несомненно обсуждалось ими совместно… Узнав это, надо было определить время самоубийства. Убийства?.. Василь знал, что труп Софьи нашли только утром, когда он уже остыл. Почему так получилось?

Как это ни было тяжело, Варваре придется ответить на эти вопросы.

И если раньше Василь колебался, должен ли он проявлять мучительный для близких интерес, то сейчас уже не сомневался, что обязан это сделать. И убедила его в этом фраза парня о том, что «всем так говорил председатель».

Трудный разговор с Варварой был необходим хотя бы потому, что она думала так же, как Василь. В ее мыслях никак не укладывалось, что Софья могла прийти к такому концу, и именно после своей поездки в Харьков.

Эта мысль, более ясная у Варвары, чем у Василя, поскольку у нее она опиралась на факты ему неизвестные, а только предполагаемые, выражалась у Варвары не очень связно, но точно. Она припоминала выражения, в которых Софья передавала свои впечатления от такого значительного для всех их разговора, свои надежды: «Приедет человек от самой высокой власти, он разберется»… Это само по себе говорило о том, что будет «пересуд», что он обелит Федора Бойко. И это было главное, что привезла Софья из Харькова.

Они, Варвара с Софьей, почти до утра просидели вдвоем на кухне, и все шептались, и все говорили, как это будет.

— Она была веселая, когда ложились спать под утро. И потом весь день… Как раз воскресенье было, и она затеяла тесто. Мы пекли пироги, как на праздник. И правда, праздник был для всего нашего семейства. И дети спрашивали: «А какой праздник сегодня?» А Софья сказала: «Такой праздник, что отец скоро будет дома». Целый день Софья никуда не выходила. Вечером мы с мамой стали собираться спать. А Софья говорит: «Вы ложитесь, а я еще тетрадки буду читать, а потом дров нанесу из сарая». Она каждый вечер заносила дрова на кухню, чтоб подсохли маленько около теплой печки. Раньше это всегда муж делал, а вот без него — так она…

Мы с мамой легли. Умаявшись, я сразу заснула. А проснулась, в хате холодно, и я поскорее, пока дети не встали, пошла на кухню. Смотрю: дров нету, ну, думаю, значит, Софью сморило вчера, еще спит. Только мне удивительно стало… Я заглянула за занавеску, где ее постель, а она не разобрана…

Варвара замолчала, глаза ее наполнились слезами, но она не дала им пролиться, сглотнула и продолжала:

— Ткнулась в дверь, а она не заперта: значит, думаю, где-то здесь она, может, с вечера дров не нанесла, а сейчас хватилась… Открыла я дверь, а ночью пороша высыпала, замела двор и порожки крылечка. А на них… — Варвара подняла глаза, ужас проступил в них, и озноб прошел по спине у Василя. — На них — ни следочка, одна белая пелена… Кинулась я в сарай. А она висит на том крюку, на веревке, что у нас в углу лежала: еще муж припас, ведро в колодезь опускать. Я к ней, а она уже захолодала. Не помню, как я выскочила, как кричала на всю деревню. Набежали люди… Вот и все.

— Значит, не похоже, чтобы Софья сама на себя руки наложила? — спросил Василь, хотя спрашивать было нечего.

Варвара пожала плечами:

— Вот так, как я вам рассказала, верьте, так все и было. Я и спрашиваю: с чего ей было лишать себя жизни в самый такой момент, когда нам забрезжило?..

— А что говорят в деревне об этом?

Лицо Варвары стало жестким:

— Что говорят? То, что председатель сказал, то и повторяют.

— А кто настоял, чтобы похороны в тот же день?

— Да трудно сказать, только думаю: председатель. Он посылал к нам людей, мол, завтра-послезавтра лошади понадобятся, некого будет запрягать гроб везти. Варвара поникла. Тихо сказала: