— А Федор-то, Федор! Он же еще ничего не знает. Каково ему? — И опять она удержала слезы, мельком оглянувшись на дверь. Василь понял, что она не плачет не потому, что нет слез, а потому, что думает о детях. И о муже, которому будет еще горше, чем ей.

И Василь сказал то, что уже твердо решил там, в сарае:

— Будет следствие. Если понадобится, выроем покойницу, не похоже, чтобы это было самоубийство.

Когда он вышел на крыльцо, то, к своему удивлению, увидел давешнего своего провожатого. Теперь он рассмотрел его как следует. Парню было лет семнадцать, и он вовсе не выглядел таким забитым, как это показалось поначалу. И было похоже, что в этой его формуле: «Все ясно растолковали» — что-то крылось. Может быть, сомнение, которое он таил и хотел зародить в приезжем.

— Давай, Степа, веди в сельсовет. Есть там еще кто?

— А как же! — неожиданно весело ответил Степа. — Там все. Насчет колхоза. С обеда сидят.

Около сельсовета толпились ребятишки. Они то засматривали в окна, возбужденно делясь наблюдениями, а то попросту баловались, затевая тут же, под окнами, «кучу малу» и бегая наперегонки вокруг.

Завидев незнакомого, они тотчас побежали ему навстречу, объясняя наперебой:

— От обеда сидят! От колхоза никак не откричатся! А вы, дяденька, тоже уполномоченный? Там уже есть один!

Отмахиваясь от них, Василь переступил порог. В махорочном дыму, как в облаках тумана, перед ним предстала внутренность хаты. Здесь собралось не менее пятидесяти человек. Несмотря на то что печь не топилась, было жарко как в бане. Однако мужики все сидели в верхней одежде, держа шапки в руках, а женщины, даже не опустив платки на плечи. Этим как бы подчеркивалось, что некогда им здесь рассиживаться, что дома дел невпроворот. И торчат они тут от самого обеда не по своей воле, а по чьей-то дурости…

За столом президиума, освещенные стоящей на нем керосиновой лампой, сидели, как понял Василь, местные власти: председатели сельсовета, комнезама, колхоза. Среди них была женщина, немолодая, с изможденным крестьянским лицом.

Справа и несколько впереди стола президиума стоял молодой человек, одетый по-городскому, и с повадкой привычного оратора говорил:

— Ну что ж, дорогие граждане, я свою речь высказал. Опять же товарищ председатель уже в который раз обращается к вам: кто желает вступить в колхоз? Или имеет что сказать по этому делу? А я вот по часам смотрю: уже боле пяти часов сидим, друг на друга смотрим, в молчанку играем. Это как же понять, уважаемые граждане?

Человек говорил устало и все же с напором. Василю, которому не доводилось еще бывать на таких собраниях, очень удивительным показалось, что столько времени собравшиеся здесь люди сидят и молчат. Ничего не говорят и не расходятся. Он догадывался, что большинство собравшихся переживают мучительный разлад, силясь уяснить, где лежит их выгода. С одной стороны, это можно было понять: в головах людей трудно укладывалась мысль о том, что вот этот слабосильный, маленький колхоз, это еще не испытанное временем единство неимущих людей, безлошадных, безынвентарных незаможников, может привести к благосостоянию. Никто не мог себе уяснить, каким образом этого достигнуть. На другую чашу весов ложилась надежда. Эту надежду питало искони присущее трудящемуся крестьянину убеждение, что миром жить легче. И это убеждение подкреплялось доводами рассудка и пристальной оглядкой вокруг. Советская власть дала землю, дает кредиты на приобретение инвентаря, помогает посевным материалом, тягловой силой, обещает трактора для совместной обработки земли. А с другой стороны — страшно! Тем голодранцам, что уже в колхозе, тем страшно не было: коня на колхозную конюшню не вести, ни сеялку, ни веялку на колхозный двор не закатывать, посевного зерна в колхозный амбар не ссыпать…

— Ну, того-этого, приведу я в колхоз своего коня, сеялку, веялку, два хороших плуга, того-этого, отдам посевной материал. А голодранец Сидор чего принесет? Хрена? Четырех, того-этого, едоков приведет? Как же тогда мы будем урожай делить? Неужто поровну? — наконец выговорил хмурого вида мужик, запинаясь на каждом слове и теребя в руках шапку.

Вдруг вскочил молодой еще, смуглый человек с цыганскими живыми глазами:

— А ты как хотел? Кому вершки, а кому корешки? Сейчас же закричали с места.

Уполномоченный поднял руку:

— Спокойно, товарищи! По труду делить будем. Кто сколько выработает, тот столько и получит.

— Так что же, ты на моем инвентаре будешь вырабатывать, а я что получу за это? — вскочил усевшийся уже было хмурый мужик.

— Темнота ты! Ведь та сеялка, веялка и плуг, они же не только для бедняка, но и на тебя работать будут. Ты на кого уповаешь со своей сеялкой, на бога? А тут государство дает кредиты, — устало говорил уполномоченный. — И за батраков государство вносит для паевого взноса в колхоз специальные фонды, чтобы они прокормить себя могли до нового урожая, — добавил он.

— А корову-то сведут на колхозный двор! Да и кур, кажуть, заберут в колхоз! А чем детей кормить будем? — послышался сварливый бабий голос.

— Ишь раскричалась! Ты-то чего? Твои дети уже с усами. А мои в люльке качаются! — подхватил другой.

— А тебе, голодранке, какое дело? У тебя сроду коровы не было, все по чужим хлевам побираешься!..

— Заберете коров, так и детей забирайте, сами их в колхозе кормите! — подступила к уполномоченному молодица.

Две бабы сцепились в драке.

— Граждане, граждане, тише! Давайте по делу, — надрывался одуревший от дыма и собственных речей уполномоченный. — А ты что как воды в рот набрал? — накинулся он на председателя.

Тот откашлялся, и впервые прозвучал его неожиданно высокий голос:

— А ну, мужики, бабы, помолчим. Зараз я скажу.

Постепенно установилась тишина.

Председатель, обегая хитроватым взглядом притихшие ряды, произнес негромко и убедительно:

— Граждане мужики и гражданки бабы, слыхали, что сказал товарищ уполномоченный: колхозы — дело добровольное, никто вас не неволит, кто хочет — записывайтесь, а кто не хочет — не надо!

Он улыбнулся, широко раскрыв щербатый рот, и развел руками. Минуту продолжалась тишина, и вдруг раздался громкий хохот. Кто-то первый поднялся и направился к двери. За ним потянулись остальные. Собрание растаяло, как не было его…

— Ось бачте, з якым народом треба працювати, — сказал председатель колхоза, обращаясь к уполномоченному с хорошо наигранным возмущением.

— А я разгадал тебя, — медленно и хрипло сказал тот, с ненавистью глядя на него.

Василь вышел из правления вместе с уполномоченным.

— Видали, что делается? С таким председателем сам партбилет положишь! Ничего, я свое возьму! Я им такую «добровольность» покажу, навеки запомнят! — Уполномоченный был злой и решительный.

Они зашли в чайную, где, кроме кипятку и окаменелостей в форме бубликов, ничего не было. Но Василь имел в сумке банку рыбных консервов, а уполномоченный вытащил из кармана пальто женины припасы.

Уполномоченного звали Леонтием Приходько, работал он в райцентре, в редакции газеты.

— Верите, — пожаловался он, — за неделю только одну ночь и ночевал дома. Зато, — он оживился, — у меня без промаха! Не добью до семидесяти процентов — не уеду.

— А как же?

— Вот завтра посмотрите. Запишутся все, как цуцики. Это я сначала такой добрый.

— Не перегнете ли? — усомнился Василь.

— В полном согласии с инструктажем! — самолюбиво ответил Леонтий.

Василь спросил, что он слышал о самоубийстве учительницы.

— Так ведь она сама, говорят, запуталась с деньгами… вместе с братом…

— А кто говорит-то?

— Да тот же председатель… Пусть он мне только пикнет завтра, я его прищучу! — снова вскипел Леонтий.

Они переночевали в избе у солдатки, которая за небольшую плату пускала на постой приезжих.

Леонтий ушел спозаранку, только стало развидняться. Утро было хмурое, безрадостное. Низко висели тяжелые тучи, но снега не было. Василь вышел во двор, толкнув кого-то дверью. Оказалось, вчерашний проводник его — Степа.