В этой пестрой, неустойчивой по настроению толпе чувствовалось внутреннее напряжение, ожидание каких-то решительных перемен в жизни. Никто по отдельности не мог вразумительно выразить это состояние, но тем не менее оно несомненно существовало.

Продолжать дальше путь к Средне-Колымску уже не было смысла, А ехать на собаках до Якутска — безрассудно.

Нагрузив нарты свежей рыбой, 1 ноября караван вышел в обратный путь. Хорошо отдохнувшие собаки дружно тянули нарты, как бы предчувствуя будущий отдых в уютном собачьем жилище неподалеку от «Мод». На передней нарте ехал Геннадий Олонкин, следом, Хансен, а замыкал караван Теннесен.

Спутники Олонкина из-за незнания русского языка мало общались с колымчанами, но все-таки впечатления о Сухарном и его обитателях у них сложились. Они тоже заметили состояние растерянности и неопределенности в настроении русского населения.

— Мне кажется, эти люди только и ждут, что кто-то придет и скажет, что надо делать, — заметил рассудительный Хансен, который органически не переносил отсутствия порядка. — Так долго продолжаться не может. Да и не в характере нормального человека жить без власти и законов.

— Зато они свободны, — отозвался Теннесен, улыбаясь в свои заиндевевшие усы.

— Ну что это за свобода? — возразил Хансен. — В нищете, в полном неведении относительно своего будущего. Скажите, господин Олонкин, что важнее для русского человека — свобода или материальное благополучие?

— Мне кажется, что для любого человека независимо от национальной принадлежности свобода всего дороже, — немного поразмыслив, ответил Олонкин.

Сам он в детстве не раз слышал рассказы о свободолюбии северного крестьянства, которое не знало крепостного права и пополнялось за счет тех, кто бежал из южных районов России в поисках воли и свободных земель. Порой он с гордостью вспоминал, что идет по стопам своих предков, открывших миру эти поистине необъятные просторы, тянущиеся далеко на восток, встречь солнцу, как говаривали в старину. Познания русских поморов в полярной географии на самом деле были гораздо обширнее, нежели то, что было записано в анналах науки и изображено на официально признанных географических картах.

Иногда ему казалось, что и Амундсен несколько обескуражен тем, что Северо-Восточный проход оказался хорошо освоенным предшествовавшими плаваниями русских экспедиций. Это стало особенно заметно в последнее время, когда в разговорах начальник все чаще стал подчеркивать, что главная цель экспедиции — будущий дрейф в полярных льдах по направлению к Северному полюсу, выполнение задачи, которую лелеял Нансен на «Фраме».

Последний привал сделали на мысе Медвежьем, в уже знакомой избушке на вершине мыса. За это время кто-то уже останавливался здесь: запас муки был тронут, но восполнен двумя холщовыми фунтовыми мешочками в американской упаковке, вместо пиленого сахара доложена початая головка русского, возобновлен запас дров.

Вечером 11 ноября Амундсен записал в своем дневнике: «Днем собаки подняли страшный лай. Я догадался, что они видят людей, и поспешил на палубу. Почти сейчас же Хансен и Олонкин объехали корабль и подкатили к сходням…»

Результат поездки был неутешительным — радиостанции в Средне-Колымске не оказалось. Теперь надежда оставалась только на две возможные радиостанции — одну в Номе, на американском берегу, другую в Ново-Мариинске, в устье реки Анадырь.

Через несколько дней в направлении Ново-Мариинска уехали Хансен и Вистинг, чтобы через тамошнюю радиостанцию связаться с Норвегией.

Сборы на первую зимнюю морскую охоту всегда волновали и радовали Кагота еще с далеких, полузабытых лет детства. Ведь именно в этой охоте выявляется, на что ты годен как добытчик, сможешь ли ты в одиночку, без посторонней помощи передвигаться и ориентироваться на морском льду, выслеживать по малейшим признакам тюленя и настигать его.

Накануне Кагот совершил необходимые обряды, принес жертвы морским и другим богам, от которых зависело состояние льда и погода на побережье. Каляна достала из закоулков яранги провяленное оленье мясо — любимую пищу богов. Острым охотничьим ножом Кагот мелко настругал его на деревянное жертвенное блюдо. Мясо отлично провялилось, пропиталось дымом от костра.

Погода стояла ясная, тихая. По вечерам небесные боги устраивали огненные игрища, осыпая занесенную снегами землю брызгами разноцветного света.

Кагот медленно шел по берегу, удаляясь от становища и вмерзшего в лед корабля. Между кораблем и берегом на льду стояла палатка для наблюдения за морским течением. Внутри палатки в проруби плескалась океанская студеная вода. Чуть дальше размещался собачник. Тангитаны провели сюда электрическое освещение. Кагот видел такой свет в свою бытность на американском берегу и не так поразился, как Амос, который, несмотря на то, что еще окончательно не оправился, все же решил взглянуть на это чудо.

Амундсен ожидал бурных выражений восторга от встречи с таким необыкновенным волшебством, но, похоже, сильно разочаровался, когда чукчи лишь внимательно, но молча осмотрели электрическую лампочку, проследив за тем, как Сундбек несколько раз включил ее и выключил. Потом интерес к чуду был потерян и внимание перекинулось на неведомых в здешних местах собак. Ездовые псы для экспедиции были в основном закуплены на Новой Земле и представляли собой скорее европейскую породу, нежели азиатско-американскую, которая славилась выносливостью при длительных переходах.

Там, в другой жизни, Вааль всегда провожала Кагота на охоту. Она поднималась первой и запаливала огонек в жирнике, чтобы муж вставал уже в тепле: ему ведь придется весь день мерзнуть на студеном морском ветру. Готовила еду, стараясь, чтобы она была обильна и горяча, хоть и считалось, что морской охотник должен уходить во льды чуточку голодным. Брать с собой какой-нибудь запас считалось грубым нарушением обычая: мужчина, отправляющийся на поиски добычи, не должен брать с собой ни кусочка еды! Снаряжая мужа на морскую охоту, Вааль не говорила ни единого слова. Все утро проходило в полном молчании.

А потом она долго стояла у яранги, и ее темная одежда сливалась с моржовыми шкурами. Кагот не оглядывался, но чувствовал, что она там и будет смотреть вслед, пока он не скроется, не исчезнет в торосах.

Каляна не стояла у яранги. Кагот несколько раз оглядывался и с каким-то непонятным чувством странного разочарования не обнаруживал у яранги человеческой фигуры. Ну да, она ведь не Вааль, не жена ему… Только Вааль была ему настоящей женой…

Кагот остановился и еще раз оглянулся назад. При свете медленно нарождающегося зимнего дня просматривался только темный берег. Ни «Мод», ни постройки, возведенные рядом, ни яранги уже не были видны: в сером сумраке все слилось и берег угадывался только по сгустившейся темноте. Однако во льдах заметно посветлело. Глаза уже различали бледно проступающие в воздухе торосы, небольшие ропаки. Каготу надо было дойти до кромки припая — неподвижно примерзшей к материковому берегу полосы льда. Полоса эта не имеет постоянного размера: кое-где она уже, ближе подходит к скалистому берегу, а где-то уходит дальше в море. Это зависит от характера береговой линии и от морских течений. Здешних условий Кагот еще хорошо не знал, поэтому он старался все примечать, запоминать.

Чем дальше Кагот удалялся от берега, тем все больше душа его наполнялась знакомым, но давно им не испытывавшимся подъемом, чувством отрешенности от обыденной жизни, словно он чудом поднялся в неслышимый полет над землей. Утренние думы о Вааль вернули его в Инакуль, к навсегда ушедшим дням… Интересно, куда девается прошлое? Как это случается, что напрочь исчезает наполненный светом, шумом, разговорами, радостью, печалью, смехом, слезами, птичьими голосами и звериным рычанием прекрасный день? Ведь не может прошлое уничтожиться бесследно, как улетающая из яранги синяя полоска дыма? Раз оно возвращается в мыслях и его можно усилием воли воскресить в воображении или даже увидеть во сне, значит, оно где-то совсем рядом, близко? Но где, где это вместилище прошлого? В каких закоулках вселенной? И в какой связи с обыденной реальностью это прошлое находится? И дано ли кому-нибудь заглянуть в тот мир хотя бы краешком глаза?