— Грабежи! Во имя, так сказать, революции и сражающегося пролетариата. Самые низкие, примитивные, подлые грабежи населения!

— Выражайтесь точнее: экспроприации!

— Экспроприации кого и чего? Матерого миллионера-капиталиста или нашего же брата рабочего? Государственного банка или последнего трудового рубля? У меня, к примеру, оказалось всего пять копеек, так и ими не побрезговали, взяли. Жалкое зрелище, жалкая карикатура!

— Замолчите! — вскочила она, бледная от возмущения. — Что можете знать вы, приезжий человек, о здешних делах? Кто вам наплел такую чепуху?

— Повторяю: я видел и пережил это сам, сегодня в поезде!

— А почему вы так уверены, что это дело боевиков именно нашей организации? Они что — сами вам представились?

О, это милое, хрупкое создание видно, имеет крепкие зубки! Стопори машину, Ваня Петров, не ломись напролом, не пори горячку. Тут, похоже, есть над чем подумать…

Стыдясь своей излишней горячности и не решаясь посмотреть ей в лицо, он примирительно сказал:

— Извините, товарищ Варя, нервишки сдали, зря это я…

— Нервы свои беречь надо, молодой человек. Да и других тоже.

Иван горько улыбнулся, вспомнив свою дорогу в этот город, но ничего не сказал.

— Что же делать с вами? — опять тепло и доброжелательно спросила она. — Дать вам явку к какому-нибудь из наших — ночью в чужом незнакомом городе все равно не найдете, еще, чего хорошего, на фараонов нарветесь, а они у нас сейчас злющие — ух!

— Не волнуйтесь, одного здешнего филера я уже поводил сегодня по городу. И откуда взялся, с чего прилип — до сих пор не пойму.

— Вот видите, придется провести ночь здесь. Как говорится, утро вечера мудренее.

Иван решительно поднялся.

— Это исключено. Не имею права ставить под удар явку и вас.

— Что, даже паспорта нет?

— Ничего, кроме револьвера.

— Ох, какой вы отчаянный!.. Совершенно!

Когда он оделся и в сенях натягивал свои холодные грязные сапоги, она резко закрыла перед ним дверь.

— Никуда я вас не пущу. Удивляюсь, как это еще днем вас не взяли здешние жандармы. Посмотрите на себя, как вы одеты!

Ничего не понимая, он поднял ворот пальто, поправил на голове шляпу, недоуменно пожал плечами.

— Щеголем никогда не был и желания такого не имел. Или уфимские рабочие одеваются богаче?

— Не скажу о рабочих, а вот что запомните. На днях неподалеку от города неизвестные люди остановили почтовый поезд и экспроприировали казенные деньги. Свидетели утверждают, что одеты эти люди были точно так, как сейчас вы: в короткие черные пальто или куртки, широкополые черные шляпы и брюки навыпуск. Взгляните на себя! Да у нас таких жандармы хватают, не расспрашивая. Совершенно!..

— Остановили поезд? Целый поезд? Кто?

— Чего не знаю, того не знаю. Раздевайтесь.

— Спасибо, но…

— Раздевайтесь, — настойчиво повторила она. — Сейчас я попробую привести кого-нибудь из нашей молодежи. Они вас проводят и устроят. Ждите.

У двери остановилась, обернулась.

— Если проснется дочка, скажите, что скоро приду.

— У вас… есть… дочь?.. — еле выговорил он.

— Спит, чертенок! Да вы не бойтесь, она уже совсем большая и к людям привычная… Ну, я быстро.

Вернувшись в дом, Иван неторопливо огляделся. Квартира чем-то неуловимо напоминала свою хозяйку. Все здесь было просто, непритязательно, без дорогой громоздкой мебели и в то же время вполне добротно и мило. Небольшой аккуратный стол для письменных работ с изящной настольной лампой, высокий книжный шкаф, плотно заставленный книгами, в пространстве между окнами — несколько тяжеловатый комод со множеством выдвигаемых ящиков, простенькая вешалка у входа…

На комоде нет ни шкатулок, ни кружевных салфеток, как у других, — лишь небольшая глиняная ваза с цветами да фотографический портрет смеющегося молодого человека. Кто этот молодой человек? И что это за цветы? И вроде бы живые, настоящие, и в то же время такие сухие, что боязно взять в руки…

Обойдя гостиную, Иван на цыпочках прошел в спальню и заглянул в кроватку. Девочке было годика три, от силы три с половиной. Она сладко спала, уткнувшись лицом в бок симпатичному плюшевому медвежонку. Миленькая, чернявенькая, — должно быть, вся в мать.

Иван осторожно взял медвежонка, опустился на пол рядом с кроваткой и, привалившись спиной к стене, устало закрыл глаза…

В пустующей даче своего дружка Алексеева Густомесов ждал команды на взрыв. Все в его большой «адской машине» было готово к страшной разрушительной работе, оставалось снести ее вниз, к железной дороге, установить в ямке между шпалами и подключить провод.

Провод лежал рядом. Густомесов потрогал его оголенные медные концы, на всякий случай еще поскреб их ножом и взглянул на часы: до прохода казачьего поезда оставалось чуть больше часа, а до возвращения Алексеева сорок минут. Если совет дружины даст «добро», они еще успеют установить свою машину на дороге и успешно завершить так хорошо подготовленное дело.

Казаков, введенных в город во время прошлогодних волнений, ненавидела вся Уфа и особенно боевики. Это они, казаки, темные и свирепые опричники царя, напали на рабочих, когда те собрались на свой митинг в сборочном цехе железнодорожных мастерских. Это они стреляли и секли нагайками безоружных, таскали на арканах тех, кто пытался скрыться, а некоторых, по наущению громил из черной сотни, хохоча, подняли на штыки.

Десять месяцев наводили казаки ужас на уфимцев, и не раз боевики из подпольной боевой дружины ставили перед своим советом и комитетом партии вопрос о революционном возмездии. Планов было много: одни предлагали отравить колодцы, из которых казаки брали воду, другие требовали пустить «красного петуха» на их казармы, третьи — уничтожить конюшни, где содержались их лошади. Комитет еле сдерживал молодой горячий напор своих бойцов, слал одного беседчика за другим, и они на время смирялись.

Но теперь ждать и откладывать стало больше нельзя. Ксенофонт Антонов и Владимир Алексеев недавно разведали, что казаков из Уфы перебрасывают куда-то в другой город. Неужто выпустить этих разбойников просто так, за здорово живешь? Не рассчитаться с ними за кровь и слезы товарищей? Нет, решила их тройка, не выйдет, и он, самый младший и самый терпеливый из них, засел за «адскую машину».

С революцией Володя Густомесов свел свою судьбу еще год назад, в суровые и прекрасные дни 1905 года. Теперь даже представить трудно, что эти дни действительно были и что все это не сон. Всю весну и лето город трясли рабочие забастовки. Впрочем, не только рабочие, — бастовали многие учреждения, гимназии, реальное училище, где он учился. В октябре город со всеми его большими и малыми предприятиями примкнул к всероссийской политической стачке, а когда появился лживый царский манифест о «свободах», вышел на улицы.

Одна из демонстраций, увлекшая добрую половину населения Уфы, прошла с красными знаменами через весь город и заполнила просторный Ушаковский парк. На свой митинг рабочие затребовали губернатора Цехановецкого. Тот явился, бессильный предпринять что-либо решительное и пресекающее, и более того — приказал полиции и войскам не трогать демонстрантов. Густомесов видел со своего места на заборе парка, как губернатор снял перед народом шляпу, поясно кланялся рабочим и говорил им теплые «отеческие» слова. За эти слова и за эти поклоны его потом выбросят со службы, и он навсегда покинет Уфу.

На митинге свободно выступали представители от всех партий и просто желающие. Здесь же для защиты народных митингов и собраний от полиции и черной сотни решили создать рабочую милицию. Не откладывая, объявили сбор денег на покупку оружия. Густомесов был среди тех, кто обходил толпу, а затем и дома, собирая добровольные пожертвования. А вскоре один из новеньких, пахнущих маслом браунингов лег в его горячую ладонь: он стал членом боевой организации партии эсдеков-большевиков.

После расправы, учиненной над рабочими в декабре, от обещанных царем свобод остались одни солдатские штыки да казачьи нагайки. Но революция еще жила, бурлила, грозилась снова вырваться на простор. Уфимские большевики из своего подполья продолжали руководить движением. Рабочая милиция, исчезнув с улиц, под руководством опытных товарищей превратилась в боевые отряды народного вооружения, стойкую и дисциплинированную боевую организацию партии.