Не у всех хватило силы и решимости остаться с революцией до конца, Густомесов — остался. Товарищи, заметившие его пристрастие к технике, доверили ему работу по изготовлению разрывных снарядов. На первых порах он лишь помогал товарищу Пермяку (он же — «Василий Иванович», а в действительности — Сергей Гордеев) готовить менделеевский порох, мелинит и другие взрывчатые вещества, конструировать и изготовлять бомбы. Работать приходилось то в каретнике у Алексеевых, то здесь, на даче «Золотое место», которую те арендовали, то на квартире у девушек-боевичек под непрочным прикрытием частной швейной мастерской.

Пермяк был настоящим боевиком. Всегда молчаливый, с серыми напряженными глазами, в черной рубашке с широким кожаным поясом, в широкополой черной шляпе и в черных же брюках навыпуск. Густомесов старался перенять не только его сверхъестественное хладнокровие, но и некоторые привычки. Жаль, что сейчас его нет с ними: после экспроприации на Воронках и в Деме Пермяка переправили куда-то в другую организацию. Эта «адская машина», весящая без малого два пуда, — первая вполне самостоятельная работа Густомесова. Алексеев хвалит, и ему это приятно. Но еще приятней было бы услышать сейчас доброе слово Пермяка. Остается утешать себя мыслью, что тот еще услышит о нем, о своем ученике…

Густомесов опять поглядел на часы. Ох как медленно идет время! Как там Володька? Удалось ли ему найти Ивана Кадомцева? Уломал ли совет? Или дело решается выше — в комитете, ведь без согласия комитета или его представителя в совете такие дела не делаются.

А как было бы здорово: и с казаро́й сквитались бы одним махом, и жандармов от других дел отвлекли! Говорят, больно уж рьяно взялись они хватать па улицах Уфы всех, кто хоть чем-то вызывает их подозрение. Взрыв казачьего эшелона на какое-то время сбил бы их с толку. А товарищи получили бы возможность получше спрятать концы и без особого риска подготовить новое дело.

Нет, и вправду говорят, что ждать и догонять — самое тяжелое занятие. Владимир оделся и вышел на улицу, вернее прямо в лес, который обступал дачу со всех сторон. Стоит дача на высоком диковатом откосе верстах в семи-восьми к северу от города. С откоса хорошо просматриваются река Белая, заречные дали, а прямо внизу, под ним, — железная дорога. Вот сейчас вернется Алексеев, они вдвоем спустят начиненный взрывчаткой ящик вниз, на «чугунку» и, возвращаясь, протянут наверх провод. Когда поезд полетит под откос, они, не спускаясь, смотают провод, уничтожат все следы на даче и исчезнут. Вот только бы машина не подвела. Только бы не подвела…

Затревожившись, он побежал обратно в дом. Осторожно открыл крышку с виду обычного железного ящика, напряженно наклонился над снарядом.

Нет, разбирать его он сейчас не станет, лишь мысленно проверит все, что было тысячу раз выверено и сделано прежде. Вот детонатор. Он сделал его из двух пироксилиновых шашек, вставив между ними капсюли гремучей ртути и засыпав смесью бертолетовой соли с сахарной пудрой. Провод от электрического звонка пойдет наверх, прямо сюда, на дачу. Запал тоже двойной: на искру, получаемую при помощи индуктора, и на накаливание тончайшей платиновой проволоки при помощи батареи из сухих элементов…

Все правильно.

Все более чем надежно.

«Адская машина» не подведет!..

Успокоившись, он опять вышел в лес. Походил вокруг дачи. Постоял на откосе. А Володька Алексеев что-то не спешит. Мог бы уже и вернуться, — с утра ведь в городе. Как бы, чего доброго, еще не опоздал! Ведь такая погода… Это лишь здесь, в лесу, чисто и почти сухо, а там, в городе, в поле? Может, в таком случае хоть провод протянуть? Все меньше работы на те немногие минуты.

Он опять побежал в дом, схватил моток провода — и тут же обратно, на улицу. Сейчас один конец провода он привяжет к дереву, а с другим станет спускаться по лесу вниз. Тут важно, чтобы провод нигде не запутался и чтобы его хватило. Ох, как скользят ноги по мокрой опавшей листве! Ох, как колотится в груди сердце! А чего бы, спрашивается, ему колотиться, ведь все предельно просто при минимуме риска. Когда на шестисотой версте останавливали поезд и карабкались на почтовый вагон к вооруженным артельщикам, было опаснее, и то — ничего. Правда, там он был не один. Рядом были его друзья, а на миру, говорят, и смерть красна. Другое дело, оказывается, когда ты один. Тут уж надо быть боевиком до конца. Тут уж никакой показухи и молодечества. Тут уж или — или…

Провода хватило в самый раз. Густомесов запрятал оголенный конец в кустах и стал тем же путем подниматься наверх. Наверху постоял, отдышался, посмотрел вниз, на катящийся вдоль горы долгий железный грохот.

— Ну вот, товарняк на Челябинск прошел, — сказал он вслух. — Следующим пойдет казачий, наш. А Володьки, шельмеца, все нет…

Он сел на крыльце, взял из пачки папиросу, неумело закурил. Лес вокруг стоял голый, зябкий, черный. Даже подлесок давно весь облетел, лишь на кустах дикого шиповника кое-где алели капельки переспелых ягод.

По веткам старого разлапистого дуба беззвучной рыжей тенью мелькнула белка. У нее там в дупле гнездо. Целый день она собирает опавшие желуди и носит их к себе в дупло. А желуди в этом году крупные, крепенькие, с маслянистым латунным блеском, — точно гильзы от ружья.

«А динамитом мы все-таки не богаты, — без всякой связи подумал Густомесов. — Хорошо еще, симская дружина Миши Гузакова расстаралась, подчистила какой-то склад в горах. Понемногу доставляют. Но этого мало. Для всего Урала — мало. Нужно будет сказать, чтоб раздобыли еще…»

Черный предзимний лес едва заметно двигал своими вершинами и затаенно молчал.

Рыжая белка стремительной рыжей тенью носилась по деревьям.

Густомесов ждал команды на взрыв…

Эту просторную лесную поляну на окраине поселка знали и любили в Симе все, особенно молодежь. С ранней весны и до последнего летнего тепла собиралась она здесь на свои гулянья, водила хороводы, пела песни, танцевала и жгла костры. Тут назначались свидания, завязывались первые сердечные тайны, обговаривались будущие свадьбы. Огни, отпылавшие здесь в молодости, грели потом человека всю жизнь.

Давно не был Михаил Гузаков на своей любимой поляне. Не до вечерок ему сейчас, не до песен, хотя кто в двадцать лет не мечтает о таких вечерах? Было время — ни одно, гулянье, ни один хоровод без его звонкого голоса не обходились. Тут он встречался с друзьями, тут, среди заводских девчат, и девушку себе присмотрел, — вместе с ней о свадьбе мечтали, торопили дни… Где она сейчас, его Мария? Встретит ли ее нынче на вечорке? Ждет ли она его, как прежде?

Последние дни были для него тяжелыми. По совету старших товарищей работу на заводе пришлось оставить, а затем и окончательно перейти на нелегальное положение. Осмелевшая симская полиция, получив подкрепление из Уфы, кинулась нагонять упущенное: обыски на рабочих квартирах, аресты и облавы стали в поселке обычным явлением.

Его, известного вожака заводской молодежи и популярного оратора-эсдека, разыскивали особенно настойчиво, и он знал об этом. Приходилось скрываться у друзей и родственников, но рисковать их безопасностью он больше не мог: решил на время обосноваться в лесу. Место уже подобрал — в верховье речки Гремячки или на Трамшаке. Горы, глушь, нехоженые места, и в то же время весь заводской край — и Сим, и Аша, и Миньяр — всегда в поле зрения. Вот соберет он свою боевую дружину, установит надежные связи с центром — и опять начнется работа, без которой он уже не представляет себе жизни…

Старинный сосновый бор мягко огибал поляну вплоть до крутого скалистого обрыва, под которым струила свои холодные воды неутомимая речка Сим. Михаил вышел из лесу со стороны вершника и, легко ступая по опавшей листве подлеска, направился к горевшему над обрывом костру.

Это место — самое красивое на всей поляне. Отсюда хорошо видна река и уходящие вдаль заречные леса и горы. Старинный завод и облепившие его улочки поселка видятся сверху не такими грязными и унылыми, какими симцы привыкли видеть их каждый день, а когда зажгутся в окнах вечерние огни, картина еще более меняется: красота — глаз не оторвать.