— Прошлый раз — я тебя! Теперь — ты. Подвези… до Кузовков! Фу ты, не могу отдышаться! Издали увидела…

— Долг платежом красен.

Она уселась рядом.

— Так, значит, переезжаешь?

— Переезжаю.

— Трубецкой недоволен, говорит, портфельщиком заделаешься. — Ее разгоревшееся лицо вдруг стало серьезным. — А у нас сейчас история вышла…

— Что за история?

— Убирают мои девчата утром ячмень. Вдруг налетает Лещева. Знаешь ее — из райкома?

— Как же. Вместе придется работать.

— Налетела и давай кричать: «Ячмень жнете, а там пшеница не молочена лежит, ее отправлять надо!» И пошла и пошла… Заставила нас отцепить комбайн, оставить на полосе. Трактор — в деревню. А ячмень-то осыпается!.. Когда Трубецкой узнал, пошла война: друг друга государственными преступниками называют. Трубецкой ее — «портфельщица».

— Любит Лещева через голову председателя распоряжаться, — недовольно сказал Роднев.

— Вся беда, что без ума распоряжается.

Они замолчали. В стороне от дороги поднялся высокий холм, поросший кустарником в осенней листве, весь золотой, как старинная царская шапка, — Татарское Лбище. Мария задумчиво смотрела на него, потом, с трудом оторвав взгляд, перевела его на недовольное лицо Василия.

— Гляди, как горит, — произнесла она. — А помнишь, как ты поехал вон оттуда? Смешной был… Стоит, в землю уставился, нахохлился, как петушок, и на тебе! Уже вижу, только шарф полощет!

И вдруг в ее глазах он узнал разгадку давней маленькой тайны. Тогда он так и не понял, крикнула ли Мария в спину ему: «Вась!» или это почудилось в свисте ветра? Сейчас же, через много лет, он понял: «Да, крикнула».

Неожиданно Роднев почувствовал себя неловко, подхлестнул лошадь и нарочито равнодушно ответил:

— Дурь в голове бродила, хотел доказать всем — необычный, мол, я человек.

И Мария отвела глаза в сторону.

Мария рано ушла из Чапаевки, она не знала, чем закончилась ссора Трубецкого и Лещевой. А конец был такой: Трубецкой выгнал Лещеву из колхоза.

Вечером, едва сдерживая слезы, Лещева рассказала Паникратову, как Трубецкой указал ей на дверь.

Паникратов хмуро выслушал и сказал, что она не умеет совмещать кампанию по молотьбе и вывозке хлеба с уборкой, что, будь он на месте Трубецкого, тоже стал бы возражать против переброски трактора с поля на тока.

— Время такое, медлить нельзя, хлеб осыпается, надо другие средства отыскивать.

— Пусть даже он прав! Пусть! Но зачем оскорбления? К чему все эти обидные слова — «портфельщик»?

— Ладно, — пообещал Паникратов, — у меня будет с ним разговор.

Лещева ушла, а Паникратов позвонил в Чапаевку и попросил Трубецкого явиться завтра в двенадцать дня.

В двенадцать Трубецкой не явился. Только под вечер он на колхозной машине подъехал к райкому и, пройдя мимо работников общего отдела с отчужденным холодком на лице, открыл дверь в кабинет Паникратова.

— Знаешь, какое время, — последнее убираем. Мог бы и дня на два позднее вызвать, — недовольно произнес он.

— Нет, — сухо обрезал Паникратов, — нужно поговорить сейчас! Садись, рассказывай.

Синие глаза Трубецкого недружелюбно уставились на Паникратова.

— Что же рассказывать? Лещева, верно, уже все расписала… с картинками!

— Значит, ты выгнал ее из колхоза?

— Признаюсь, выгнал. Еще раз придет, еще выгоню. Пока шла с ней морока, трактор стоял целый день. Подсчитай, сколько центнеров зерна колхоз потерял. Судить надо за это.

— А «портфельщицей», «толкачом» и еще как-то ты обозвал ее?

— Не обозвал, а назвал. И портфельщицей назвал и толкачом. И сейчас, как коммунист, в глаза секретарю райкома скажу: плохо райком работает, не воспитывает народ. В нашем районе уполномоченный от райкома — толкач. Не больше! Приедет такая Лещева, председателя колхоза отодвинет в сторону и давай по-своему орудовать. А она в колхозе — гость, налетит, покричит, потрясет полевой сумкой, и нет ее. Если получится нечаянно польза, — ей слава: помогла! Не получится — вина колхозных руководителей, не смогли подхватить инициативу. А инициатива-то пятиминутная! Ну какая может быть инициатива, когда в колхоз наезжаешь наскоком? Ты сидишь в колхозе, живешь в колхозе, а Лещева заскочила на денек и начинает тебе указывать: не туда трактор поставил, там обмолотить не успел. А я это и без нее знаю.

— Значит, недоволен работой райкома партии?

— Ты, райкомовский работник, дай мне политическую установку и контролируй меня, а не связывай. А такие, как Лещева, — помеха. Да что там Лещева! Будем говорить, Федор Алексеевич, открыто: этих Лещевых ты высидел. Как матка, так и детки. И ты приезжаешь в колхоз — первым делом на амбары да на кормокухни обращаешь внимание.

У Паникратова давно уже накипало внутри, хотелось вскочить, с размаху стукнуть кулаком по столу и закричать: «Ты что ж это… возомнил о себе? Думаешь, о твоем колхозе слава идет, так секретарь райкома обязан наглости выслушивать?» Но Паникратов помнил историю с демобилизованным лейтенантом и держал себя в руках.

— Хорошо, — размеренно произнес он, — то, что ты сказал сейчас, можно назвать только оскорблением райкома партии. Старый партиец! На сегодня разговор окончен, можешь идти. Поговорим на бюро, — и не выдержал, сорвался, уже в спину Трубецкому крикнул: — Райком оскорблять — за такое из партии полетишь!

— Из партии? — Трубецкого словно подбросило, он сделал шаг от двери, за ручку которой было взялся. — Нет, Федор Алексеевич, шалишь! Думаешь, припишешь антипартийные разговоры Трубецкому, зажмешь рот — твое неумение руководить никто не заметит? Не выйдет!

Они стояли друг против друга: один — рослый, плечистый, хромовые сапоги тяжело давят крашеные половицы, другой — низенький, плотный, упрямо выставивший лоб.

— Что ты сказал? Тобой прикрываю свои грехи?

— Так получается…

И Трубецкой с тем же отчужденно холодным выражением лица прошел мимо секретарши и машинисток.

Из окна Паникратов увидел, как он выскочил на улицу, столкнулся с Родневым и, возмущенно жестикулируя, начал рассказывать.

Роднев серьезно и сдержанно его слушал.

У Паникратова сжались кулаки. «Сейчас пойдет звонить на всех углах. Забыл, видать, Чугункова Матвея?»

Матвея Чугункова, председателя колхоза «Искра», исключили из партии в сорок четвертом году, как раз в то время, когда Паникратов только что начал работать первым секретарем. Колхоз Чугункова был крепкий, а с крепких крепче и спрашивали. Не до излишеств, когда идет война. Но Чугунков кричал на совещаниях, взбудоражил колхозников: мы, мол, за всех не ответчики, пусть другие сдают; план выполнили, и хватит. Не обошлось тоже без нападок на райком, на секретаря. Паникратов настоял: исключить Чугункова из партии. И его поддержали, Трубецкой сам тогда поддерживал, а теперь забыл, зазнался! Что ж, пусть вспомнит…

На следующей неделе председатель колхоза имени Чапаева был вызван на бюро райкома.

Как всегда, привычно, с уверенной хозяйской строгостью Паникратов руководил заседанием бюро.

Второй секретарь райкома Николай Сочнев, повернув открытое, румяное лицо к Трубецкому, разрубая воздух ребром ладони, говорил:

— Ты оскорбил райком, ты бросил оскорбление Паникратову. А секретаря райкома Паникратова знают все. Не только в районе — правительство в годы войны отметило его работу! Зря ордена не дают, Алексей Семенович!

Трубецкой, напряженно вытянувшись, все время порывался вскочить. Наконец, не выдержал, крикнул:

— Для тебя Паникратов — божок! Под его крылышком вырос!

— Да, я знал Паникратова еще комсоргом леспромхоза, знал его секретарем райкома комсомола!.. Не под крылышком вырос, а под его руководством, и горжусь этим!

Роднев каждый раз, когда Трубецкой возмущенно вскакивал, досадливо морщился.

— Прошу слова. — Заведующий райсельхозотделом Мурашев, высокий, полнотелый, с выдающейся вперед мощной грудью, пошевелился в кресле. — Меня возмущает поведение Трубецкого и здесь… хочу сказать — на бюро, и вообще. — Мурашев неопределенным жестом объяснил, что значит «вообще». — Зазнался, чуть ли не министром себя почувствовал. Ты, дорогой товарищ Трубецкой, превратился в склочника. Да, брат. И не гляди сердито, выслушай правду в глаза, имей смелость…