Впереди показались Завозинские перекаты, и разговор оборвался.

Завозинские перекаты сейчас казались величаво спокойным озером, в зеркале которого то там, то тут вкраплены песчаные угловатые островки, смерзшиеся на морозе до крепости камня. Вся глубина в этом месте чуть выше щиколотки, а в двух-трех рукавах — не глубже колена.

— Летом тут, должно быть, хариус берет славно, — сказал Роднев, оглядываясь кругом. — Сильная рыба, любит напор и при слабом течении не живет, умирает. Не по характеру.

Они покурили и разошлись. Трубецкой — молчаливый, замкнутый. Роднев — возбужденный предстоящей охотой.

Каждая охота захватывает по-своему… Прошло лет пятнадцать, а помнит Роднев, да и вряд ли когда забудет, как его обдало жаром, когда он увидел на молодом снежку четко отпечатанный вывернутый след медведя, которого несчастье выгнало из берлоги и заставило шататься по лесу. От сладкого ужаса замерло тогда сердце.

Совсем по-другому замирает сердце, когда слышишь прерывистый, усталый лай собаки и, сжимая ружье, ждешь — вот-вот вырвется из кустов беляк, меченный по спине невылинявшей летней шерсткой. Какой обидой ожжет, когда увидишь сквозь клочья дыма, как стрельнет в сторону заяц, которого миновал заряд дроби.

По сравнению со всякой другой охотой глушить рыбу осенью — просто приятно. Здесь нет острых переживаний, здесь удача не опьянит и неудача не вызовет досады и на себя и на весь мир. Здесь все проще и все необыкновеннее.

В сухой мгле низко над землею плавает неяркое расплывшееся солнце. Его лучи не только не греют, а, кажется, даже обжигают морозом. Вокруг — непривычная природа: пушистые белые кусты, затейливого узора деревья, а внизу гладкий, прозрачный — только в сказке можно читать о таком — пол, и ты по нему идешь без всякой осторожности, даже ради удовольствия портишь иногда — бьешь крюком, царапаешь; жалеть нечего — природа богата и щедра, такого добра у нее хватает.

Между прозрачным полом и песчаным дном несется вода, она невидима, и только случайно промелькнувшая соринка откроет тайну, что внизу беспрерывное торопливое движение.

Но ты не просто любуешься, ты ищешь, твои глаза внимательно прощупывают каждый кусочек песчаного дна. И вот она! Подо льдом темная спина рыбы. Она видна вся от широкой головы до хвоста, который лениво и неохотно шевелится. Не надо спешить — в холодной воде рыба вяла и равнодушна, она не уйдет… Она — твоя! Лежит под алмазной крышкой, в жидком струящемся янтаре, нужно только достать.

Не торопясь подымай над головой молот. Бей! Но бей не в середину, а ближе к голове рыбы… Удар! На льду остается ровный, как блюдечко, кружок. Сахарными кристалликами мерцает его поверхность, во все стороны разбежались трещинки, замутили прозрачность льда. Видно, как рыба нехотя переворачивается белым животом вверх, ее подхватывает течение и несет, ударяя то о дно, то о лед. Теперь топор в руки, обгоняй уплывающую рыбу и руби ниже по течению прорубь, руби быстрей, не жалей сил.

Крюком подцепляешь рыбу, вот она — мокрая, дымящаяся, приятно тяжелая в твоих руках. Она не бьется, спит, так и замерзнет, будет твердой, как полено, но не бросай ее сырой на лед, не то мороз прихватит, прикует ко льду — не отдерешь…

— У-у-ух! — раздалось по реке. Роднев повернул голову. Трубецкой, бросив на лед «бухало», выпрастывал из-за пояса топор. Родневу ничего не попадалось. Он шел, осторожно ступая мягкими валенками по сухому, чуточку матовому от мороза льду, и вглядывался, отыскивая «карманы», те места, где река промерзла до дна, лед перекрыл течение: около таких мест ленивая зимняя рыба спокойно отлеживается.

Около сизо-серого на морозе песчаного островка Роднев вдруг увидел подо льдом в затишке темное тело… Есть! Он заспешил, хотелось, чтоб Трубецкой скорей услыхал победный удар. Тяжелый чурбак повиснул над головой и упал — недовольно прогудел лед… Роднев быстро выдернул топор, всматриваясь в белое пятно на льду. Но рыба не переворачивалась вверх животом.

Роднев даже крякнул с досады: «Корягу прищучил».

Он двинулся дальше. Среди песка на дне начала попадаться галька, затем пошел мелкий камешник, дно стало пестрее и глубже. С каждым шагом глубина нарастала — в эту сторону идти незачем. Роднев уже хотел повернуть обратно, как под отливающим вороненой синевой льдом, среди шевелящегося от струившейся воды камешника, заметил широкую тень. Короткий, с крутой мясистой спиной, с тупой головой, стоял здоровенный голавль, видны были даже шевелящиеся красные плавники. Нацеливаясь в тупую голову, Роднев медленно занес чурбак «бухала». В это время со стороны Трубецкого ухнул удар, голавль чуть пошевелился, и Роднев с силой опустил молот. Он пробил лед, с хлюпаньем выплеснулась вода. Голавль медленно показал желтоватый живот и тронулся по течению. Роднев выхватил топор и, забежав вперед, начал пробивать полынью. Хлюпала вода, она вырывалась из-под обломков, подбиралась к стоявшему на коленях Родневу. Он рубил, а желтый живот голавля, цепляясь, вздрагивая, подползал ближе к проруби. Не крюком, а стряхнув рукавицу и запустив в ледяное крошево голую руку, Роднев вытащил матерого, отливающего по чешуе желтизной голавля. «Килограмма два, не меньше», — подумал он, притворяясь сам перед собой равнодушным, и поскорей сунул в меховую рукавицу мокрую, сразу занывшую от холода руку.

Это было начало. После голавля он добыл налима, с мягким, как кисель, телом, но налим ожил и пружинисто забился в его руках.

Мешок Роднева стал тяжелеть. Солнце уже село, разгоралась слабая зимняя зорька. Белое кружево кустов на свету стало розовым, а в тени — нежносиним.

К Родневу подошел Трубецкой. Он еще издалека, радостно улыбаясь, показал ему поддетую на крюк щуку.

— Гляди, какую ведьму пристукнул!

— Здорова-а, — не без зависти смерив глазами, покачал головой Роднев.

И они, развязав мешки, став перед ними на колени, как дети принялись хвастать уловом друг перед другом.

Поднялись. Трубецкой, с виноватой улыбкой смотря куда-то вдаль, на берег, заговорил:

— Знаешь, Василий, я все время ходил и думал… Что, если «Дружные всходы», как и «Степана Разина», к нам приблизить? Только условие, — боясь, как бы Роднев не перебил его, заспешил Трубецкой, — этого Касьяна Огаркова — вон с председателей. Не человек, а какая-то швабра на двух ногах. Это не Спевкин, его не научишь.

— Это верно. Касьяна и бригадиром оставлять боязно.

— Вот-вот, — обрадовался Трубецкой. — Молодого парня, пусть неопытного… Опыт — дело наживное, поможем. Так что ж, пойдем, что ли, ко мне! Моя старушка сейчас налимчика на сковородку, а бутылочка найдется. Хорошо с морозцу.

Но они задержались.

В морозном воздухе давно уже разносился глухой стук моторов. Он приближался… Наконец, среди розово-голубой пены прибрежных кустов показался трактор. Сдержанно ворча, трактор подполз к застывшей реке. За ним показался второй.

Из кабинки первого трактора спрыгнул сидевший рядом с трактористом человек в полушубке, в ватных брюках, в шапке-ушанке. Он пошел по льду, глядя себе под ноги. Трактор стоял на склоне берега, у самой кромки льда, и рычал, выбрасывая в морозный воздух голубоватый газ. Человек повернулся и, махнув рукавицей, крикнул:

— Давай за мной!

Роднев узнал Марию.

Захрустел лед под гусеницами. Первый трактор медленно-медленно, как пугливый купальщик в холодную воду, входил в реку. Прогнулся, лопнул гибкий лед. Трактор осел. За ним так же осторожно, след в след, в ледяное крошево влез второй. На берегу показался третий трактор.

Мария, склонив голову, уставившись глазами в лед, как бы глубоко задумавшись о чем-то и не замечая стоявшего посреди реки, метрах в двухстах в стороне, Роднева, шла не торопясь к противоположному берегу, а сзади нее, на почтительном расстоянии, скрежеща, кромсая ровный лед, оставляя после себя рваную, забитую ледяной шугой широкую полосу, шел первый трактор, за ним — второй уже по проложенной дороге, за вторым — третий.