Трещал лед, ревели моторы, выплескивалась через край и бежала по ледяной глади вода, стелился отработанный газ над рекой, а женщина в засаленном полушубке и ватных неуклюжих брюках спокойно шла, словно нисколько не интересуясь тем, что происходило позади. Она подавалась в сторону, и тракторы послушно поворачивали за ней; она останавливалась, задумчиво разглядывала дно впереди себя, и они замедляли ход; она трогалась вперед, и, взревев дружно моторами, тракторы прибавляли ход…

Река гудела, звенела, стонала. Искромсав на пути маленький песчаный островок, тракторы, пробив лед в последнем рукаве, вышли на берег. Мария влезла в кабину. Она ни разу не оглянулась в сторону Роднева.

Преодолев крутой подъем берега, машины с торжественным ревом исчезли. Снова стало тихо, только жалобно позванивали друг о друга бьющиеся льдинки.

На следующий день, утром, едва открыв глаза, Роднев почувствовал себя так, словно был именинником. Только в детстве и только в день своего рождения он просыпался с точно таким ожиданием чего-то хорошего в жизни.

Тогда было чего ждать: мать пекла пирог с кренделями по черничному полю, каждый крендель — буква, а букв четыре — «В-а-с-я»; отец развертывал платок и доставал книгу с картинками, с золотыми буквами на твердом переплете; дед приносил щегленка в самодельной клетке или живого зайчонка, пойманного еще летом; старший брат Алексей дарил забавную вертушку с деревянным человечком, — ежели ее прибить к коньку крыши, то при ветре деревянный человечек отчаянно, словно отмахиваясь от комаров, заболтает руками и ногами, запляшет.

Но сегодня у Роднева не день рождения, да уж давным-давно никто и не приносит ему такие подарки.

Что же это? Почему ему так хорошо? Ах, да! Вчера — река, лед, тракторы, Мария!.. Сегодня он увидит ее.

Роднев выбросил руки из-под нагретого одеяла и с силой, так, что захрустела каждая косточка в теле, потянулся.

Комната была залита каким-то мягким, бодрым светом, от которого все вокруг казалось чище и свежее обычного.

Он вскочил с кровати и восторженно присвистнул. Посреди ослепительно белого двора, в одном пиджачке, в шапке, второпях одетой задом наперед, радостно выплясывал новыми валенками по нетронутому снежку соседский парнишка Никитка. Первый снег!

Для Роднева, как и для этого Никитки, первый снег — с детства праздник. Первый снег — начало здоровой русской зимы с ядреными морозами, со скрипом валенок по накатанной дороге, с метелями, неуклюжими тулупами, санями-розвальнями!

Радость, по мере того как проходил день с его будничными заботами, сменялась у Роднева тревогой. Проснувшись, он был уверен — они встретятся, а когда, где, случайно или намеренно — он и не думал об этом. Но день проходил…

«Может, пойти вечером к ней? Но удобно ли? Нет, встреча должна быть случайной». И все же, улучив минуту, когда в отделе никого не было, Роднев позвонил в МТС.

— Кто говорит?

— Да вам-то не все равно? — с досадой ответил Роднев.

— Ну, ежели мне «все равно», то я не мальчик бегать разыскивать бригадиров. — И трубку повесили.

Он пришел вечером к себе домой, увидел на столе привычные книги, тетради, ученическую в золотой ржавчине фиолетовых чернил «непроливашку», и ему до духоты стало тоскливо. Он не разделся, а постоял, как чужой, посреди комнаты, глядя на стол, и повернул: «Пойду прогуляюсь».

Окружным, запутанным путем подошел он к дому Анфисы Кузьминичны. «Что я, мальчишка — тайком под окна пробираюсь?» После этого оставалось одно: или повернуть обратно, к своим книгам, к чернильнице-«непроливашке», или — войти. И он решительно поднялся на крыльцо.

Ему открыла хозяйка. И то, что открыла не Мария, еще больше усилило обиду Роднева за самого себя. Он сказал сердито:

— Мне Марию нужно видеть.

Он ждал, что хозяйка скажет: «Нету дома», и он спокойно пойдет обратно. Но та засуетилась:

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ Роднев. Дома, дома.

За ее суетливой любезностью чувствовалось и любопытство, и радостное ожидание чего-то интересного, и боязнь, что вот-вот это «интересное» может сорваться.

Мария, верно, только что мыла голову, ее тяжелые косы, уложенные вокруг головы, казались темнее обычного. Чистое розовое лицо, полная свежая шея, пестренькое ситцевое платьице — опять она новая, не такая, как раньше.

— Пришел? — спросила дрогнувшим голосом.

— Может, не во-время? Помешал?

Она плотнее прикрыла дверь и, взяв за локоть, подвела его к столу.

— Садись. — И сама села.

С минуту глядела она ему в лицо, и Роднев не выдержал этого тяжелого взгляда, он пошевелился, смущенно улыбнулся и признался в том, что и без того было ясно:

— Вот, пришел.

— А я ждала… Я знала — придешь, должен прийти.

Анфиса Кузьминична, хозяйка дома, где квартировала Мария, была из тех старушек, которые при встрече вместо слова «здравствуйте» говорят: «А вы слыхали?» Она весной первая сообщила, что Паникратов-де встречается с квартиранткой. Но эта новость не вызвала большого удивления — он вдовец, она вдовушка, он мужчина хоть куда, и она не уступит, сама судьба — быть свадьбе. Но то, что Мария стала встречаться не с Панкратовым, а с другим, да еще с близким Паникратову человеком, — вот это «новость»!

В Кузовках, где добрая половина жителей между собой кумовья или сваты, такие вести разносились быстро. Однако «новость» Анфисы Кузьминичны не застала Федора Паникратова. Он выехал по вызову в обком партии.

Когда в коридоре райкома слышалась тяжелая поступь Паникратова, машинистки в общем отделе начинали зябко кутаться в платки. Секретарь райкома все время был мрачен и раздражителен. С Родневым у него за день до отъезда вышла короткая стычка.

— Федор Алексеевич, будет семинар секретарей первичных организаций, хорошо бы на нем выступили от разинцев и от чапаевцев.

— Это что? Самореклама?

— Нет! — резко ответил Роднев: оскорбить его сильнее Паникратов не мог. — Забота о будущем урожае!

А Паникратову было не до будущего. Какое же будущее, когда сейчас район переживает несчастье! Минует все, забудется, тогда можно подумать и о будущем.

Но вот Паникратов уехал, за него остался Сочнев, а с ним Родневу было легко сговориться.

По дороге, припорошенной сухим снежком, Роднев приехал в Лобовище.

Груздева в правлении не было. Там сидел Спевкин с Алексеем Трубецким, гостем в Лобовище нечастым.

— Вот учу уму-разуму. Боюсь, как бы разинцы не промахнулись с лесозаготовками. Тут председательское соображение нужно. Приехал рассказать, пока не поздно, — здороваясь, пояснил Трубецкой.

— Что за «председательское соображение»? — удивился Роднев. Он знал — колхозы должны выделить на работу в соседний леспромхоз определенное количество людей и лошадей, их нужно назначить, только и всего; какие еще «председательские соображения»?

— А соображения такие, — принялся объяснять Трубецкой, — чтоб государству была польза и колхозу выигрыш, словом, и матка не сохла и телята сыты. Как делали здесь раньше? Приходила им разнарядка, выделяли работников из тех, кто поплоше. Хорошие, мол, и в колхозе пригодятся. И, глядишь, съездили в лес — оборвались, лошадей заморили, а заработать не заработали. Колхозу от заморенных лошадей убыток, работники недовольны, да и государству, само собой, от аховых работников польза аховая. Так ведь было, Дмитрий?

Спевкин с готовностью тряхнул кудрями: «Так, так».

— А мы выделяем лучших работников. Не скупимся, потому что зимой в колхозе работы не много. Даем им лучших лошадей и говорим: «Поезжайте, друзья, не срамите колхоз, больше зарабатывайте». Посылаем не на квартал, а на всю зиму, на сезон. Ребята крепкие, за месяц они всю зимнюю норму выполнят, глядишь, там уже прогрессивные идут; за один кубометр платят как за полтора или за два даже. К концу зимы наши ребята так зарабатывают, что не каждый инженер такой оклад получает. Петр Корпачев, например, в прошлую зиму пятнадцать тысяч привез, а Рогулин — восемнадцать. О Рогулине по лесу слава идет.