— Восемнадцать тысяч! — подавленно протянул Спевкин.

— Да за лошадь, на которой он работал, колхозу перечислили восемнадцать тысяч. А мы десять лошадей посылали, чуть не сто тысяч чистеньких.

— Ах ты, мать честна! — шлепнул по колену Спевкин. — Сто тысяч, как с куста!

— Не с куста, а с леса. Видишь, и колхозники подзаработали, и колхоз в выгоде, и государство не в накладе. Сколько эшелонов леса наши ребята нарубили и вывезли? Разве это не святое дело? А?

— Но лошадей-то измотали, конечно? Вам хорошо — конюшни богатые, а у нас отправь крепких лошадей, весной Лазаря запоем, посевную проводить не на чем.

— А мы в лес вместе с рабочими контролера над лошадьми посылаем, старшего конюха Гаврилова. Тот лошадей замучить не даст.

— Ага. Мы Юрку Левашова пошлем.

У Роднева было в колхозе много дел, и он перебил:

— Извини, Алексей Семенович… У меня давно к Дмитрию вопрос есть.

Спевкин насторожился.

— Ты еще долго думаешь, переросток, в комсомоле сидеть? Пора бы подавать заявление в партию.

У Спевкина от смущения рука сама собой полезла в волосы.

— Я давно думаю, Василий Матвеевич. Побаиваюсь. Помню, как мы с тобой встретились.

— Что было, то прошло.

— Я могу дать рекомендацию, — внушительно произнес Трубецкой. — Человек стоящий, что ни скажи — на лету хватает.

Роднев ушел.

Переговорив обо всем и проводив Трубецкого, Спевкин направился к Груздеву. Тот сидел дома и, почесывая под расстегнутым воротом рубахи волосатую грудь, разбирал на столе какие-то бумаги. Недавно Груздеву пришлось завести очки. Спевкин сам выбрал ему в городской аптеке самые большие, в черной оправе. «Не усы бы, вид у тебя, Степа, под академика, — посмеивался Спевкин. — Усы-то ефрейторские, сбрил бы к ляду, на что они, когда очки есть».

Однако, когда заставал Степана за книгами, в очках, насупленного, невольно проникался уважением.

— Был у тебя Роднев?

— Был. Только что уехал.

— Он говорил тебе?

Груздев печально вздохнул, освободился от очков, и с его лица как бы смыло всю строгость.

— Говорил, Митя, говорил… У меня — голова кругом. Ну-ка, подумай — с докладом выступить!

— С каким докладом?

— Как каким? Перед всеми секретарями парторганизаций района придется мне рассказывать о нашем почине. А какой я, прости господи, докладчик!

— Ну и ну! Точно — задачка! Только я тебя о другом спрашиваю: не говорил тебе Василий, что мне пора оформляться в кандидаты? Рекомендацию хочу попросить у тебя.

Лицо Груздева сразу же отвердело.

— М-да… Не дам я, пожалуй, тебе рекомендацию. Обожду.

От неожиданности у Спевкина пересохло в горле.

— Это как?

— Пока Роднев жил у нас, ты было схватился читать, потом, смотрю, бросил. Лежат книги у тебя в столе среди рассыпанной махорки, мешают только.

— Сам знаешь, в колхозе дел по уши, не успеваю везде.

— А у меня не «по уши»? Чай, тоже не без дела сижу — и МТФ и парторганизация на мне, — а креплюсь. На гулянки ходить, отплясывать небось время находишь?

Спевкин рассердился.

— Роднев дает рекомендацию, Трубецкой дает, а ты — «не дам». И не надо! В райком комсомола пойду или к Чураеву, дадут, не откажут!

— А через кого вступать будешь? Через нас, мы же будем принимать. А я, брат, все на собрании выложу, как есть.

В знак того, что разговор окончен, Груздев снова надел очки. Надевал он их по-особенному, подаваясь головой на очки, не седловину садил на нос, а нос подводил под седловину. Строгий блеск стекол на обветренной физиономии Груздева охладил Спевкина, он сразу понял: и ругаться и просить бесполезно.

Лишь на улице к нему вернулась способность удивляться: «Вот тебе и Степа Груздев! Раньше как Роднев, так и он, а теперь гляди-ка! Поспорь с ним. Не дам — шабаш! Пожалуй, и в самом деле в районе выступит. И когда он успел так перемениться?..»

Паникратов вернулся из области поздно вечером. Дети спали. Старуха мать, привыкшая встречать сына из всех командировок, спросила:

— А Наташке валеночки купил?

— Нет, не купил, — ответил невесело Паникратов. — Некогда было.

— Некогда! До сих пор девчонка в ботиках ходит. — И старуха, привычно собирая ужин, заворчала. — Отцы! Нарожают детей, а заботки нисколько тебе нет, нисколько! Говорила ведь, говорила — женился бы…

Тут она вспомнила, что Федор еще не знает известной всем в Кузовках новости.

— Чем не невеста тебе была Машка, — и видная из себя и работящая? За такую небось мужу краснеть нечего. Так нет! К Марии-то, слышь, стал прислоняться этот, как его… ну, который у нас в гостях тогда был, когда Витюшку из школы встречали. Роднев, что ли? У тебя теперь работает. Он, поди, не как ты, не хлопает глазами. Он тебе живо даст от ворот поворот.

Паникратов, обычно молча выслушивавший воркотню матери, прикрикнул:

— Да перестань ты! Больно нужны мне эти бабьи сплетни!

— Сплетни? Вот тебе и сплетни! Горюшко мое, и в кого ты уродился? Отец-то твой, царство ему небесное, не такой лопоухий был. Меня с богатого двора свел.

Утром Паникратова встретил в райкоме Сочнев.

— А-а, вот и ты, наконец! Когда приехал? Почему машину не вызвал?

Сочнев тоже, видно, только-только появился в райкоме. Со щек его не сошел горячий морозный румянец.

— Чему радуешься? Нечего веселиться, — Паникратов тяжело опустился на стул.

Сочнев собрал около пухлых губ суровые складки.

— Что сказали?

— «Поживи, Паникратов, до партконференции, там будет видно», — вот что сказали.

— Да-а, — протянул Сочнев, — конференция-то не за горами.

Паникратов поднялся, прошел к своему столу, но Сочнев не любил и не умел грустить, глаза его вновь заблестели, и он начал оживленно рассказывать:

— К семинару готовимся. Знаешь, решили выступление Груздева из «Степана Разина» на семинаре дать, пусть расскажет, как они перенимали опыт у чапаевцев. Парторганизация там маленькая, а дела делает. Вопросы, споры будут… Думаем, живой получится семинар.

— Роднева выдумка?

— Роднева… Он и Груздеву помогает готовить выступление.

Паникратов презрительно дернул щекой.

— Роднев начинает командовать в райкоме, и ты под его дудку заплясал.

Глаза Сочнева удивленно округлились.

— Послушай, Федор… что значит «заплясал»? Дело-то нужное.

Паникратов вскочил, хлопнул ладонью по столу.

— Был план семинара утвержден на бюро? Был! Ты его утверждал? Утверждал! Этот Роднев только появился в районе, чуть-чуть помог колхозу и уже ползет во все щели… Карьерист твой Роднев! Вверх лезет! Не замечаешь? А я замечаю!

Сочнев побледнел.

— Ты напрасно. Зря! Какой же он карьерист?

Паникратов понял, что кричал он действительно напрасно.

— Ладно. Чего там, — потухшим голосом сказал он. — Карьерист не карьерист, а близко к тому. Раз материал подготовил, пусть Груздев выступает. Надо, Николай, уметь присматриваться к человеку, со всех сторон его ощупывать.

Но Сочнев на этот раз поддакнул без особой охоты.

С середины декабря ударили сильные морозы.

В сухой мгле плавало мутное солнце. Накатанная дорога отливала в солнечных лучах холодным стальным блеском. Люди прятались за бревенчатыми заиндевелыми стенами, отсиживались около теплых печей, выходили на улицу только в случае крайней необходимости.

Обвешаны инеем и деревья, — не легким, пушистым инеем первых осенних морозов, а тяжелым, плотным, пригнувшим ветви к заборам. Ни с закованных в иней веток, ни с заснеженных крыш уже не сорвется, не полетит по воздуху ни один снежный кристаллик, — безветрие! Притихла природа, напуганная своей силой.

В эти дни в райком из колхозов приходят пакеты. В деревнях, не в колхозных клубах, как обычно, а в правлениях, где хоть и теснее, но зато теплее, идут партийные отчетно-перевыборные собрания. В колхозе имени Степана Разина снова выбрали секретарем парторганизации Груздева, а в колхозе Чапаева Гаврилу Тимофеевича Кряжина отстранили, избрали нового секретаря — Саватьеву, пожилую по годам, хотя и молодую по партийному стажу.