Я осведомлена, что мой удел — самой любить, а не ждать, что он полюбит. И согласна: именно так только и должно быть. Но, посильно идучи по этому пути, сталкиваюсь с тем, что в действительности дело любви никогда не делается так, а делается всегда прямо обратное.

Если я одна возлюблю, все одна да одна — в деле общей любви это не приведет ни к чему иному, как только: о н съест мою душу поедом, а, увидев, что пищи не осталось, органично слиняет, уйдет за угол, сменит пастбище.

Любовь, которая не перестает, держится на плечах двоих любящих, любовь каждого из которых может перестать — и тогда, рано или поздно, но в конце концов обязательно перестанет и любовь другого. В меру своих сил я делаю, что должна, и не жду справедливости, я бы даже не хотела ее здесь, но она есть, и она в том, что игра в одни ворота заведомо обречена на поражение, а любовь одного без ответной любви другого — на медленное умирание.

Горький мой опыт. Грустная судьба. Мойры мои, мойры, почему шьете всегда — умирание — и всегда на живую нитку?

Первая возможность — путь, по которому идет большинство мужчин: сказать себе: этого нет, это только б ы л о . Это было д о т е б я , значит как если бы не было.

Прекрасно, если родился так чувствующим. Но не всем же везет. Как быть человеку с воображением? Как быть тому, для кого б ы л о и е с т ь — вещи одного порядка: либо все, что б ы л о , тем самым и е с т ь , либо все, что “есть”, превращаясь в “было” (а это ждет всякое “есть” уже через мгновение), перестает тем самым — быть, и тогда ничто вообще не наделено реальностью?

Нет такому человеку спасения в мысли: “Было и прошло”! Для него ничто, раз происшедши, не проходит. Все, что случилось, в том или ином виде е с т ь . Беда не в том, что время утрачивается. Если бы! я бы его и искать не стал. Беда как раз в обратном. Есть прошлое или только было — вопрос, но в форме настоящего оно всегда тут как тут. Ее “бывшие” присутствуют в ней сегодня — своим неизбежным влиянием, “уроками любви”, уроками чего угодно! она помнит, она несет в себе вкусы, мнения, психофизиологические особенности каждого, ведь с каждым происходила диффузия, все они растворены в ней — и в большой мере определили всю ее сегодняшнюю формулу — и все ее способы любить тебя! Все ее интимные ноу-хау открыты и развиты были ею с ними — они в ней, они и сейчас в ней... Как же тогда?

А так: если некуда бежать от беды — отворить для нее ворота. Принять свою любимую в м е с т е со всеми ее любовями — как с настоящим прошлым. Нечего и пытаться отодвинуть от себя то, что не отодвигается. Надо длительным, не одномоментным, усилием души раздвинуть самое себя — и в м е с т и т ь вместе с нею в сердце их всех, представимо-непредставимых. Со всеми их представлениями о ней... И так с трудом держать свою раздвинутую душу, не позволяя ей сузиться, как привыкла.

Со всем ее стыдом-срамом-унижением перед другими, ее доступностью для других, ее... не могу дальше. Вы же понимаете, дорогой друг, что это значит в полном объеме — в с е , все представить. Глядя на н е е всеми глазами всех их.

А ты, вполне отдавая себе отчет, что твоя пассия — женщина как женщина, млекопитающее, ты в то же время неистребимо “трансцендируешь” (хочется своего слова о главном, да что-то у нас своих слов не на все напасешься) ее, воспринимаешь в каком-то ином, отчасти... да, именно, отчасти-небесном плане. Можно верить в Бога или не верить — во что-то высшее, что-то небесное веришь всегда. Тут — какая-то параллель, это как-то связано — может быть, по смежности: женщина — иного пола и божество иного измерения, иного плана. Эта иность — в равной степени отличает обоих в твоем восприятии, слегка отождествляя их, оттого-то, может быть, в женщине всегда просвечивает божество. Эта-то поэзия неземного в любви к земному существу (силуэт е е в глазах твоей памяти двоится по контуру, земное словно бы окружено протуберанцами некоего светила) и летит в тартарары — божество, залапанное многими руками, не может оставаться божеством.

В посудомойры отдать вас после этого, вот что, мойры мои.

Наученная горьким опытом, правильно я поступлю, если больше не стану ждать “большого и сильного чувства” ни со своей, ни с его стороны.

Не надо иллюзий. Надо найти... не так. Искать никогда никого и ничего не надо, вообще ничего не “надо”, это глупость, а вот если (е с л и ; это уж как доведется), не ожидая ровно ничего, идя своим пожизненным коридорчиком, набредешь, невзначай встретишь (если...) такого человека... Такого человека... просто вызовет у тебя нежную симпатию, а ты — у него (если...). Просто подождать, просто жить. И если глаза, уголки губ сами откликаются при его появлении. И если у него все только то же самое... И все ровно идет по накату, но все только нежность, ровно растущая нежность, никакой страсти, никакой романтики, ничего с-большой-буквы... И из него не высовывается другой, мистер Хайд, господин Мужчина, пан Чоловiк, по мере того как (может быть, просто боится, чувствуя, что я могу отдавать, а могу и нет, ведь когда я свободна от страсти, эта свобода от-любви-в-любви всегда чувствуется, вот и страх стронуть хрупкие вещи с их мест)...

И если увидишь, нежданно, но чаянно, что отдавать — из его исходного импульса (возникающего всегда, при начале любой влюбленности, но затем гаснущего, оставляя лишь воспоминание о том, как вначале все было хорошо и легко, потому что вначале все бывает правильно, так, как и должно быть) становится его привычкой в отношении тебя (ведь на самом деле, я же понимаю, на самом деле они тоже хотят отдавать себя, это входит в формулу человека, наверное, на клеточном уровне, а они все люди, просто у них привычно, инертно другая ориентация, установка: душу отдавать делу или друзьям, а брать у нас и аккумулировать), тогда можно (осторожно, плавно, не совершая неосмотрительно резких движений — каждое может стать необратимым) попробовать построить с ним — семью.

Вот это нестерпимое поругание поэзии, неотделимой от твоей влюбленности, окрашивающей ее всю, — вот эту-то рваную рану — и принять, каким бы диким мясом она ни зарастала. Принять свою любимую как лишенное всякой поэзии естество, весьма прозаическое тело, знакомое не тебе одному; не слишком высокую душу, податливую на обольщения отнюдь не тебя одного; со всеми ее шепотами и вскриками, предназначенными отнюдь не только тебе... принять ее, податливо-телесную, слабо-человечную, ничуть не более благообразную, чем ты сам, — и, отказавшись от двойного зрения, от трансцендирования любимой, принять ее... как себя.

Эти плевочки — жемчужиной.

Мне несказанно, внезапно, незаслуженно повезло. Встретить такого человека. Три года живу с ним... душа в душу? вопрос. Скорее частью души в часть души. Но четвертый (!) год живу с человеком другого пола, с другим человеком — в мире и согласии. В мире и согласии — подумать только; стерпится-слюбится — и слюбилось; только подумать. Счастлива уже этим.

С ним и с его сыном от второго брака. Сыну: не его сыну, а просто — сыну. Не могу скрыть от себя, что люблю его тою любовью, которой любят ребенка, — больше, чем его отца тою любовью, которой любят мужа.

У меня нет своих. Нет, если все говорить, есть. Там. Если там есть, и они там, их двое. Имена их — Выкидыш и Аборт. Апорт. Рекс. В Америке это человечье имя, почему нет? что мешает имени “царь” быть человечьим? Так и Аборт: человек, стоит ему просто открыть рот, только тем и занимается, что убивает сам и претерпевает убийство себя. О Выкидыше уж не говорю, ничего более жалкого, человеческого, и не вообразить. Те, кто верит, что там ч т о - т о е с т ь (и им-то и дано знать — что именно! но что, если самонадеянность их вдруг да и оправ...), говорят — умершие младенцы автоматом пополняют число ангелов. Хотела бы верить. Одного я узнаю — и обрадуюсь. За второго отвечу, только узнаю — а уже не обрадуюсь ни ему, ни себе; или все же — и я успею, и он — мне? а потом уж отвечу... но какое может быть т а м “потом”? а как же может быть там такое с р а з у?..).