— Помоги, сынок, ежели не торопишься. Боюсь, хромая, оступиться на лесенке, — прошепелявила старая.

— Вам на пароход?

Не дождавшись ответа, я подхватил увесистый чемодан, обтянутый полосатой тканью, спустился с ним вниз.

— Спасибо, соколик. Дай тебе бог добрую невесту, — сказала старушка уже на трапе в пароход.

Я молча передал ей чемодан и снова поднялся наверх.

Девушек там уже не было, и никто не мог мне сказать, спрятались они от меня или по другой лестнице сошли на пароход, в то время, пока я возился с чемоданом. Я не стал бегать по залам и павильонам палубы — сунул мокрый букет во внутренний карман пиджака, неторопливо сошел вниз и принялся, ради подавления нахлынувшей досады, читать расписание пароходов.

Через минуту за спиной у меня раздался насмешливый голос:

— Смотри, Лешка Дубравин кого-то провожает!

Это говорила Катя.

Я повернулся к девушкам и мужественно подтвердил:

— Провожаю.

Валя чуть дрогнувшим голосом спросила:

— Кого же?

А Катя некстати «догадалась»:

— Ну эту… бархатную бабушку! И ландыши ей подарил?

— И ландыши ей подарил.

Девушки умолкли. Валя после паузы спросила:

— А сам ты никуда не едешь?

— Нет, пока не собираюсь.

— А мы уезжаем, — опять поспешила Катя. — Ненадолго, всего на два дня. Во вторник возвратимся.

Дальнейшее произошло в одно мгновение. В колокол ударили три раза, надрывно забасил наверху гудок; Валя печально сказала: «До свиданья», и они с Ильинской ушли на пароход.

Глянув последний раз на магическое расписание, досадуя на себя за нерешительность, на Катю — за слепую недогадливость, я медленно вышел на сходни и тихо побрел по крутому откосу в поселок. Букет мокрых ландышей всю дорогу оставался у меня в кармане, с левой стороны, и всю дорогу обжигал огнем мое растревоженное сердце.

После выпускного вечера мы всю ночь бродили по Сосновке, а с рассветом отправились в лодках за Оку.

К двенадцати часам возвратились к школе. Виктор взбежал на площадку подъезда, потребовал тишины и сказал:

— Друзья! Минуточку внимания.

Я знал, о чем он должен говорить. Знали Пашка и Юрий. Мы еще накануне придумали эту церемонию. То был последний творческий акт неистощимого на выдумки старого комитета.

— Не находите ли вы, что нынешний день должен быть отмечен в истории особым образом? Как вы посмотрите, например, на то, чтобы вот здесь, на ступенях многократно исхоженного нами школьного подъезда, дать незабываемую клятву верности нерасторжимой нашей дружбе и в удостоверение сего скрепить своими подписями вот эту священную бумагу?

Виктор вынул из кармана лист ватманской бумаги.

— Здесь несмываемой тушью написано: «Где бы мы ни были, что бы нас впереди ни ожидало и каким бы путем каждый из нас ни пошел, — торжественно обещаем встретиться в стенах воспитавшей нас школы через шесть лет — 30 июля 1945 года», К тому времени, — пояснил далее Виктор, — каждый сумеет окончить институт, с год, вероятно, поработает на производстве и как раз получит свой первый служебный отпуск. Все ли согласны?

Все, разумеется, согласились. Катя Ильинская спросила:

— А если я выйду замуж?

Под хохот присутствовавших Виктор сказал:

— Все предусмотрено, товарищи, можете не беспокоиться. Дальше в этом документе будет сказано: «Никому не возбраняется жениться. В таком случае обещаем приехать в Сосновку вместе со своими женами и мужьями. Настоящая клятва принята единогласно и пересмотру не подлежит». Прошу поставить подписи.

Когда бумага была подписана, Виктор вложил ее в плотный перкалевый пакет и передал Юрке. Юрка на глазах у всех замуровал бумагу в кирпичный фундамент школьного здания…

Не договариваясь заранее, к вечеру мы встретились с Валей за Сосновкой, у развилки проселочной дороги, где начиналось бескрайнее поле наливавшейся колхозной пшеницы. Солнце давно уже село, отгорел за дальним перелеском яркий июньский закат, стояла тишина, а где-то за насыпью железной дороги звенели монотонно бубенцы, клубилась ленивая пыль — в деревню возвращалось стадо.

Валя сидела у межи на камне, мяла в руках васильки и истерзанные их лепестки и бутоны бросала себе на колени; ее крошечные туфли и открытые загорелые подъемы ног были присыпаны голубой порошей. Она не удивилась, увидев меня, лишь слегка печально улыбнулась и сказала:

— Грустно, Алеша. Почему-то грустно.

Мне тоже было грустно, но признаться в этом не хотелось.

— Зачем пришел сюда?

— Тебя искал. Весь поселок обошел — ну куда пропала?

— Ах, какой догадливый! Чудо-догадливый комсомольский секретарь!

— Я уже не секретарь.

— А я и забыла, что вчера избрали Петьку Родионова.

Она встала, оперлась левой рукой о мое плечо, правой стала снимать по очереди туфли и вытряхивать из них лепестки. Затем она пронзительно глянула на меня, взяла мою руку и сказала:

— Пойдем… далеко-далеко отсюда.

Мы обошли с ней пшеничное поле, дошли до перелеска, свернули к железной дороге и темным уже вечером спустились, по другую сторону поселка, к прохладному ручью, бежавшему ровной сырой луговиной из глубокого песчаного оврага в полях. Все эти два или три часа беспрерывно болтали — перебрали прошлое, настоящее и успели помечтать о будущем. У ручья мы сели. Он струился меж голых камней, лепетал какую-то песню, а мы сидели на широком пне и задумчиво молчали.

— Кем же мы все-таки будем, Алеша? — спросила неожиданно Валя, звонко рассмеявшись. Она, вероятно, вспомнила, как я фантазировал у перелеска: себя я представил ей школьным учителем истории, ее изобразил волшебницей — химичкой. — Значит, ты учитель, а я фармацевт-провизор? Ну, идеалы! А о чем журчит этот холодный ручей? Не знаешь? Я знаю. Этот холодный ручей, вообще говоря, навевает скуку. Он шепчет: «Скоро вы разъедетесь. Скоро вы разъедетесь. Скоро вы разъедетесь…» Ты все-таки в Ленинград?

— В Ленинград.

— А я в Москву, в Москву, в Москву… — печально закончила Валя.

Снова замолчали. Вдруг Валя объявила:

— Лешка, мне ужасно холодно, — и прильнула остреньким плечом к моему широкому плечу. Я взял ее узкие, действительно холодные руки, подержал в своих. Она, должно быть, немного согрелась, нежно, с благодарностью сказала: — Спасибо. А что ты еще умеешь?

— Запрудить ручей… Развести костер… Поджечь похолодевшую луну…

— Высушить океан, растопить ледник, — в тон продолжала Валя, — поменять местами полюса Земли…

— А что! — восхитился я.

— А целоваться… ты умеешь?

Я не ожидал такого поворота. Хотел было сказать: «Ну а ты как думаешь?» — она, как и в прошлый раз, на поляне в роще, поднесла свой указательный палец к моим погорячевшим губам, сорвалась с пенька и побежала.

Я тотчас бросился за ней и догнал уже под виадуком. Она прислонилась к шершавой стене и пугливо вздрагивала. Я осторожно взял ее за плечи, повернул к себе, горячо поцеловал.

— Умею?

Она промолчала.

Поцеловал еще. И видел: жарким электрическим светом блестели большие алмазные глаза. Беспокойно колотилось мое сердце.

— Так умею или нет?

— Больше не будем, Алеша. Не будем? — попросила Валя.

— Не будем, — согласился я.

Вышли к железнодорожной насыпи. Как раз проходил далекий пассажирский поезд. Мы молча смотрели на яркие окна вагонов, на синие искры, пучками срывавшиеся с колес. Было и радостно, и в то же время грустно.

Потом мы сошли на тропинку, петлявшую рядом с ручьем, и ночью вернулись в Сосновку.

Скоро мы разъехались. Первым уехал Приклонский. По настоянию родителей он поступил в Московский педагогический на факультет языка и литературы. Не столько учился, рассказывал он позже, сколько ходил и ездил по театрам и музеям столицы. Предупредили об отчислении. «Пусть отчисляют, педагогом я не стану». Весной его отчислили, вернулся в Сосновку. Надумал потом пойти в библиотечный, но осенью его призвали в армию.