Потом я пошел к комиссару. Подробно рассказал, что видел своими глазами на точках, как обсуждали вопрос на бюро и что мы придумали. Сказал, между прочим, о командирах: несмело, на мой взгляд, приказывают. Вникали бы во все мелочи быта и пожестче требовали.

Когда говорил (мы сидели в кабинете, друг против друга), я внимательно глядел Коршунову в лицо: хотелось узнать, изменилось ли оно после смерти сына. Лицо было такое же бритое, как всегда, и, как всегда, под скулами время от времени ходили живые бугорки. Глаза немного потемнели и, кажется, погрустнели. Изредка подергивалось левое веко — раньше оно не дергалось.

Коршунов мне возразил. Командиры, говорил он, всего делать не должны. Вернее сказать, они могли бы сделать: на то и командиры; но кое-что им делать не следует. Совершенно не следует. Если по каждому поводу приказывать, люди перестанут верить в себя, и мы ни за что не убедим их, что трудности могут быть преодолены не только силой приказа и волей командира, но и прежде всего искренним желанием солдата. Нужно, чтобы люди поняли, как важно в теперешних условиях сопротивление каждого. Можно спокойно сидеть в землянке и ждать, что придумает командир, а когда он прикажет, подняться, сделать под козырек и исполнить приказание. Так ведь многие и поступают. Но этого мало сегодня. Надо…

— Чтобы каждый лично воевал с блокадой?

— Совершенно верно. Личная ненависть, личная война, личное несогласие с копотью, грязью, дистрофической инертностью. И вот в этом, Дубравин, в гневном сопротивлении блокаде, и состоит теперь смысл нашей борьбы. Пусть каждый солдат, от первого номера в расчете до повара и сапожника, зло рассердится на блокаду. А каждый комсомолец станет заводилой добрых дел. Вы меня поняли?

— Понял, Дмитрий Иванович. Соль вопроса именно в этом, — вспомнил я слова Баштанова, но придал им новое, более высокое значение. Про себя подумал: «Как мелковато ты мыслишь, Дубравин. У комиссара — орлиный полет, а ты, словно уличный воробей, дальше своего квартала ничего пока не видишь».

— С этой точки зрения, — продолжал комиссар, — мы и посмотрим на вашу инициативу. Разумная инициатива всегда заразительна, ибо человечна. Один я не справлюсь, думает солдат, а вместе со всеми, пожалуй, могу. Коллективом мы и горы свернем и блокаду, глядишь, из землянок вышвырнем. Начинайте! Это и будет организованный бунт комсомола против блокады. Сколько вы бань построите?

— По одной в отряде.

— Для почина соорудите по одной в дивизионе. А другие пусть пока посмотрят. Позавидуют — охотнее возьмутся потом. Но где баня, там же должна быть и прачечная. Иначе не имеет смысла мыться в бане, так или нет? — Коршунов хитровато улыбнулся.

— Об этом мы не думали.

— Стало быть, рядом с баней следует оборудовать место, где можно постирать и высушить белье. Дрова будут. Военный совет разрешил разобрать на территории полка все деревянные заборы и спилить сухие деревья. Итак, приступайте. Раскачиваться некогда. А те, кто не строит бани, — тех призовите расчищать биваки, отмывать землянки, чистить и штопать ватники, шинели, гимнастерки. Назовем это походом против грязи. Потом и до душ доберемся. Важно начать. Важно правильно начать, Дубравин.

— Начнем, Дмитрий Иванович.

Коршунов подумал.

— Письма? Расскажите всем: скоро будут. Наладится Ладожская трасса — письма пойдут, вероятно, мешками. Возьмите заботу о них на себя. Пусть комсомольцы следят, чтобы они не блуждали по закоулкам полка. Каждое письмо, как честная пайка хлеба, должно быть доставлено вовремя и в руки тому, кому предназначено. Хлеб иногда пропадает? Никак недопустимо. Кстати, мне доложили: неблагополучно в кухне второго дивизиона. Пожалуй, я попрошу вас: сходите и посмотрите, в чем там дело. Ну-с, кажется, все?

— Все, товарищ комиссар.

Коршунов открыл ящик стола, вынул книгу, положил передо мной. «Поднятая целина» Михаила Шолохова.

— Разумеется, читали?

Я утвердительно кивнул головой.

— Прочитайте еще раз. Щукаря помните? Это мне Тарабрин предложил на днях, — пояснил Коршунов, указав на книгу. Глаза его чуть-чуть усмехнулись.

После разговора с комиссаром угол моего зрения резко раздвинулся. Я сразу увидел много интересных, захватывающих дел. В то же время подумал: «Бани, прачечные, расчистка биваков, культурные землянки, письма, повышение бодрости… Не слишком ли много для начала? Теперь этот Щукарь. Что означает болтливый Щукарь?!» В голове кружилось.

Вечером, перед ужином, я был в кухне второго дивизиона.

В дверях меня встретил кругленький, полный, невысокий человек в белой куртке и поварском колпаке.

— Шеф-повар Бардаш, — отрекомендовался колпак, протягивая пухлую руку. — В прошлом — номенклатурная единица Ленинградского треста ресторанов, — добавил он с кислой улыбкой на масленых губах.

Я объяснил, что прибыл по заданию комиссара познакомиться с работой кухни.

— Очень приятно, — осклабился Бардаш. — Отрадно сознавать, что скромный наш труд жалуют вниманием. Ужин готов, Михаил Михеич! — крикнул он куда-то в угол.

Тотчас явился Михаил Михеич — молодой повар — солдат с красным от жара лицом и чумазыми руками.

— Помощнику комиссара — снять пробу, — лаконично приказал Бардаш.

Солдат понимающе хлопнул глазами, исчез в темноте, загремел тарелками.

Шеф предложил пройти в кабинет. С подчеркнутым сожалением прибавил:

— Так я называю, увы, давно уже пустующий цех по разделке рыбы.

Узким полуосвещенным коридором пошли в «кабинет». Неожиданно перед дверью с пустой тарелкой в руке, вырос тот же Михеич. Ни слова не сказал, только хитровато, как мне показалось, блеснул в темноте глазами.

— Ничего, не так уж тут холодно, — успокоил его Бардаш.

Солдат, дернув плечами, ушел.

Дверь в «кабинет» была закрыта. Бардаш ловко сунул в замочную скважину ключ, повернул два раза, и мы оказались в тесной, прохладной, как погреб, комнате. Когда была зажжена коптилка, я увидел всего лишь длинный каменный стол, два стула возле него, у самого окна — неуклюжее сооружение: оцинкованный кухонный бак, приспособленный под печку.

— Для начальства держим. Ежели пожелают отдохнуть и в тепле покушать. Садитесь, пожалуйста.

Сели. Я взял со стола, стал рассматривать сложенный вдвое лист бумаги. На нем аккуратными буквами «Ремингтона» были напечатаны кулинарные рецепты.

— Интереснейшие блюда! — воскликнул Бардаш. — Один ленинградский профессор разработал. Зразы из лопухов, к примеру…

Я не стал читать всей бумаги, прочел только названия блюд. Среди них значились: суп из купыря, щи из лебеды, салат «Пахучие корни», овощные котлеты из щавеля, цветочная солянка.

— Культурно составлено, не правда ли? С учетом возможностей в весеннее и летнее время. Семнадцатый год работаю в системе общественного питания, а зразы из лопуха, представьте себе, не приходилось делать. Живы будем — попробуем.

«Ты-то жив будешь», — подумалось мне.

Бесшумно вошел Михеич, поставил передо мной тарелку с перловой жидкой кашей.

— Хлеба, извините, нет, — сказал он конфузливо и стал вытирать полотенцем ложку.

— Почему нет, Миша? — удивился Бардаш. — Принесите мою порцию.

Я поблагодарил за внимание, но личный дар шеф-повара принять отказался.

— Без хлеба же невкусно! — сочувственно произнес Бардаш.

Я приступил к обеду. Повара из деликатности отодвинулись в сторону. Каша была пустая, без жиринки, чуть теплая и слегка отдавала горелым. Собственно, она ничем почти не отличалась от такой же каши, что давали нам в столовой штаба полка, но та, казалось мне, была все же вкуснее.

«Шепчутся, кулинары! За спиной у меня шепчутся», — не столько подумал, сколько почувствовал я и неожиданно для них обернулся. Миша торопливо вытянул руки по швам, а до этого — я успел заметить — он показывал правой рукой мне под ноги. Я машинально двинул ногой — под столом что-то загремело. Миша тут же бросился под стол, но я опередил его: поднял и поставил перед собой небольшую серую кастрюлю. На дне неприкрытой кастрюли лежал бело-розовый кусок первосортного свиного сала.