Было в Быкове что-то, располагавшее к откровенности. Победоносцев сразу рассказал ему о своих надеждах и чистосердечно признался, что с волнением вступил на мурмелонскую землю: ведь здесь люди овладевают воздушной стихией, завоёвывают небо. Как должна возвышать людей борьба за господство над стихией, сколько светлых порывов живет в сердце каждого, как благородно поступает летчик и конструктор Фарман, открывший в Мурмелоне летную школу…

Быков только плечами пожимал в ответ и, когда Победоносцев, наконец, замолчал, сердито сказал:

— Глупости вы говорите, господин будущий летчик! У нас, к несчастью, еще есть на Руси люди, на расстоянии рисующие здешнюю жизнь розовыми красками. И вам из петербургского далека казалось, будто в школе Фармана хорошие порядки. Немного времени пройдет, и вы поймете сами, как ошибались, мечтая о Мурмелоне! Сюда приехали, правда, и люди, полюбившие летное дело, мечтающие о победе над силами природы, но немало понабралось и разного сброда. Тут немецкие и английские шпионы и попросту всевозможные авантюристы, стремящиеся в своих выгодах использовать будущий прогресс авиации. Наше кафе порою напоминает самую грязную биржу… А уж о том, как учат в школах Блерио и Фармана, — и говорить не хочется… Деньги с учеников берут большие, а учат спустя рукава. Учебных аэропланов мало, и большинство из них самого скверного качества. Моторы неисправны, кашляют в полете, словно больны гриппом. И если вы повздорите с пилотом-преподавателем — здесь их почему-то называют профессорами, — то долго придется вам помучиться, пока он вас допустит к полетам. А поднявшись в небо, профессор нагло улыбнется и вдруг заявит, что летать сегодня невозможно, — дескать, над аэродромом сейчас воздушный вихрь и нужно немедленно спускаться…

Победоносцев с изумлением смотрел на Быкова.

— Неужели вы правы? — тихо повторял он. — А я так поверил в свое будущее, когда меня приняли в школу…

— Бывают вещи и похуже, — раздражаясь и повышая голос, говорил Быков, — случаются порой и преднамеренные поломки.

— Преднамеренные? — уже совершенно изумился Победоносцев. — То есть, как я должен понять вас? Неужели кто-нибудь нарочно ломает аэроплан?

— Вот именно! Зачастую учебные аэропланы так плохи, что сразу же на взлете ломаются. Это и называется преднамеренной поломкой: платить за ремонт аэроплана приходится ученику из собственного тощего кармана…

Победоносцев, нахмурившись, шел рядом с Быковым и больше ни о чем не расспрашивал летчика. Как непохожи были первые мурмелонские впечатления на то, что ожидал он, Победоносцев, здесь увидеть, когда читал в газетах статьи и заметки о летных школах Фармана и Блерио…

Было очень темно. Издалека доносились свистки паровоза. Мурмелон спал. Где-то скрипели повозки, рожок велосипедиста загудел на перекрестке, и снова наступила теплая, пахучая тишина.

Прощаясь, Быков задержал на минуту руку Победоносцева в своей руке.

— Если туго придется на первых порах — не стесняйтесь, обращайтесь ко мне.

Он поднялся по скрипучей лестнице во второй этаж, и Победоносцев долго смотрел ему вслед.

В том же доме, где жил Быков, сняли комнату и Победоносцев с Тентенниковым: они решили жить вместе, и рыжий богатырь, расчувствовавшись, поклялся, что до конца дней своих будет дружить с Глебом…

Назавтра, спрыгнув с постелей и наскоро умывшись, не успев даже позавтракать, Победоносцев и Тентенников пошли на Шалонское поле. Утро только начиналось, роса блестела на листьях деревьев. За ночь расцвели широколистые высокие цветы. В белую сквозную даль убегали ярко-красные поляны. На деревьях распевали птицы. Крестьянские двуколки гремели на ближней дороге.

На поле уже собрались вчерашние посетители кафе. Быков выводил из ангара свой аэроплан. Мсье Риго стоял возле и тоненькой тросточкой бил себя по ляжкам. Победоносцев вежливо поклонился:

— Господин профессор…

Мсье Риго не ответил на поклон и раздраженно спросил:

— В чем дело?

— Я был уже у вас, — мы были с товарищем, — я хочу спросить, когда я смогу летать?

— Когда? Не раньше чем через месяц…

— Простите…

— Мне некогда, — рассердился Риго. — Никто не начинает заниматься сразу.

Победоносцев перевел слова профессора.

— Я же к вам не из милости приехал, я платил деньги! — закричал Тентенников.

— Поезжайте в Париж, вам их вернут.

— Подлая рожа. На ней, как на пюпитре, можно ноты раскладывать, — ругался Тентенников.

Мсье Риго стукнул тросточкой по носкам начищенных рыжеватых штиблет и ушел в ангар.

— Что же теперь делать? — спросил Тентенников. — Этак мы никогда в Россию не вернемся!

По полю проходил итальянец. Тентенников заговорил с ним ни русски. Итальянец слушал, наморщив лоб, потом вдруг улыбнулся, взял Тентенникова за руку и повел к своему аэроплану.

С того дня Тентенников начал помогать итальянцу: смазывал машину, наливал касторовое масло в баки и каждый раз, когда Победоносцев посмеивался над ним, хитро щурился и весело басил:

— У меня характер серьезный. Черной работы не боюсь, — деды и прадеды мои недаром на Волге бурлачили. Я хорошо знаю мотоциклет и автомобиль, значит, мотористом быстро смогу стать. А итальянец — белоручка, он рад, что я с утра до ночи вожусь с машиной…

Победоносцев не мог найти дела. Он огорчался, что в то время, когда десятки людей работали и учились, ему приходилось разгуливать по полю, ничего не делая, засунув руки и карманы, и мечтать о том далеком дне, когда впервые удастся совершить полет над Шалонским полем. С мсье Риго он встречался ежедневно, тот начал, наконец, здороваться с Победоносцевым, однажды даже протянул ему руку и ласково сказал:

— Мой друг, вам придется еще прождать месяца полтора.

Победоносцев был одинок, — теперь он встречался с Тентенниковым только по вечерам. Тентенников приходил домой усталый, забрызганный касторовым маслом, быстро ужинал, не раздеваясь ложился на кровать и сразу же засыпал. Но прошло пять дней, и Тентенников поссорился с итальянцем: тот стал обращаться с волжским богатырем, как с подмастерьем, — Тентенников рассвирепел, приподнял его за шиворот, сильно тряхнул и наговорил множество неприятных слов, что, впрочем, не удивило его самоуверенного собеседника.

— Я к тебе с открытым сердцем шел, а ты о своей маленькой пользе думал, — сердито приговаривал Тентенников и с этого дня перестал с ним здороваться.

Вскоре Победоносцев свел знакомство с жившим в Мурмелоне московским купчиком Хоботовым. Во время полетов и учебных занятий, прогуливаясь по Шалонскому полю, Хоботов рассказывал смешные истории об учениках и преподавателях школы. Если Победоносцеву случалось задержаться в деревне, Хоботов убегал с аэродрома, находил своего нового знакомца и, схватив его за локоть, долго ворчал:

— Нехорошо, Глеб Иванович, нехорошо… Я ведь к вам всей душой расположен. Мне кажется, вы единственный интеллигентный человек в здешней компании, а избегаете меня…

Победоносцеву очень не хотелось идти на аэродром, но слова Хоботова были так ласковы и добры, жесты так изысканны и предупредительны, что через несколько минут, взявшись за руки, они уже шли на Шалонское поле.

Гуляя по полю, Хоботов обычно обсуждал летные способности своих товарищей.

— Быков, — повторял он, — но он же бездарность, тупой человек, бык, — имейте в виду, я верю в фамилии. Ваша определенно сулит победу… Быков родился под счастливой звездой, поэтому его и любят. А мсье Риго? Да это же заяц! Он просто со страху летает, с испуга какого-то, словно лунатик. Заметьте, у него длинные вывороченные веки, — такой человек не может быть храбрецом. Вот, погодите, я полечу…

Победоносцева удивляла нежная, почти навязчивая дружба Хоботова. Порой он думал, что Хоботов чувствует в нем будущего знаменитого летчика и поэтому хочет заранее подружиться. Они теперь бывали вместе не только на аэродроме, но и обедали вместе, вместе гуляли по вечерам и даже письма в Россию писали сидя за одним столом друг против друга. Хоботов научил своего нового приятеля курить, рассказал, какие сорта вин следует предпочитать, и познакомил с некоторыми образцами новейшей декадентской беллетристики.