Хоботов был странный, болезненный, очень озлобленный человек. Он во всем старался походить на парижанина, — и стоило только войти в моду какому-нибудь особенно крикливо-пестрому галстуку или немыслимо узким брюкам в цветную клетку — как тотчас же в соответствующем одеянии появлялся Хоботов на летном поле. Он щеголял своим хорошим французским произношением и, подсмеиваясь над добродушным Тентенниковым, всегда упрекал его за пристрастие к косоворотке, к сапогам с высокими голенищами.

Окультуриться надо ему немного в отношении одежды, говаривал он о Тентенникове, остерегаясь все-таки сказать это в глаза обидчивому и скорому на расправу волжскому богатырю.

Победоносцев казался Хоботову более подходящим собеседником. Глеб плохо знал людей и не понимал истинной причины этой неожиданной дружбы. Хоботов был робким, неуверенным человеком. Больше всего он боялся одиночества: тогда приходилось делать самому себе неприятные признания. Сын богатого московского купца, Хоботов, несмотря на свою молодость — ему было двадцать шесть лет, — прожил жизнь, полную приключений и самых странных случайностей. Он последовательно увлекался велосипедом, мотоциклом, автомобилем, французской борьбой и футболом. Он был известным и Москве любителем — за несколько лет не было ни одного крупного спортивного состязания, в котором бы не участвовал Хоботов. Дядя Петя, знаменитый среди русских борцов антрепренер, огромный мужчина с холеными усами, не советовал ему становиться спортсменом-профессионалом. Хоботов не послушал дядю Петю и испытал ряд неудач во многих видах спорта. Его губило непомерно развитое чувство самосохранения. На мотоциклетных гонках он никогда не торопился. Боксируя, думал только о своем носе. Играя в футбол, щадил свои колени. Неудачи потрясали его, и он поклялся: попробую заняться аэропланом; если же и здесь не выйдет, брошу спорт, стану помогать отцу, куплю фабрику или в акционерное общество какое-нибудь пойду служить.

И с аэропланом не повезло Хоботову: в первом же самостоятельном полете он разбился, два месяца пролежал в больнице и больше не решался один подыматься в воздух. Конечно, ему нечего было теперь делать в Мурмелоне, но была в самом небе Шалонского поля, в торопливом темпе здешней жизни, в лихорадочно быстрой смене рекордов, знаменитых имен, прославленных конструкций какая-то упоительная сладость, и Хоботову не хотелось думать об отъезде.

Поняв, что Хоботов — трус, по прямому и резкому характеру своему Быков не постеснялся сказать об этом Хоботову — и озлобил его. Озлобленных, нервных завистников было немало в те дни в Большом Мурмелоне. Победоносцев научился распознавать их по лихорадочному румянцу на щеках, по злым искоркам в глазах, по привычке злословить о добрых знакомых.

Хоботов собирался сделать еще одну — последнюю попытку подняться в небо.

— Я твердо решил перебить свое невезение, — говорил Хоботов, прохаживаясь с Победоносцевым по летному полю. — Так и в картах бывает: сперва не везет, а потом, как перебьешь карту, сразу полегчает. Вот Быкову пока везет — ничего не скажешь. А дальше что будет? Мы с ним приятели, на «ты», душа нараспашку, — а не верю я в его планиду…

Победоносцев сказал, что ему, наоборот, Быков понравился с первого взгляда. Купчик вытянул губы, усмехнулся:

— Молодо-зелено. Просто по своей жизненной неопытности вы увлекаетесь героем дня…

В день последнего испытания Хоботов просил Победоносцева не приходить с утра на аэродром:

— Я боюсь, что заговорюсь с вами, разнервничаюсь и упаду. Приходите только к самому часу полета.

Победоносцев обещал не приходить, и утром, впервые за время их знакомства, Хоботов один ушел на Шалонское поле. С самого утра возился он в ангаре, был ожесточен, чем-то недоволен и даже не поздоровался с Быковым, когда тот подошел к нему, раскачиваясь на носках, словно готовясь к прыжку.

— В полном порядке, — улыбнулся Быков. — Дай-ка я помогу тебе осмотреть этажерку. Не случилось бы опять…

— Нет, ничего, ничего, — ворчал Хоботов. — Ты не беспокойся.

После обеда Победоносцев пришел на поле. Быков насмешливо спросил его:

— Ну, как вы? Еще не летаете? Господин Фарман еще не дал вам учебный самолет?

Минут через двадцать Хоботов зарулил на аэродроме и оторвался от земли.

— Наконец-то, — сказал Быков. — Он как-то мне объяснял, что неврастения у него наследственная — от отца… Ну, да какой же его папаша неврастеник — этакой громогласный банковский воротила… Попросту говоря — трусит Хоботов…

— Смотрите, — закричал Победоносцев, — да он же падает!

Аэроплан быстро падал. Он падал с небольшой высоты, и все-таки то, что произошло в следующую минуту, было страшно.

Хоботов лежал под обломками, широко раскинув руки. Лицо его было в крови, рукав кожаной куртки разорван. Мсье Риго подбежал к Хоботову и помог поднять его с земли. Обернувшись, мсье Риго увидел серые спокойные глаза Быкова и, сильно ударив себя тоненькой тросточкой по колену, зажмурился. Солнце стояло высоко над Шалонским полем. Было душно, как перед грозой. Мсье Риго открыл глаза. Быков стоял все в той же позе, широко расставив ноги, и в упор смотрел на профессора.

Победоносцев с удивлением наблюдал за мсье Риго. «Не иначе, как он боится Быкова. Смотрит на него, как провинившийся школьника.

Хоботова унесли с поля. Победоносцев, бледный, взъерошенный, подошел к Быкову.

— Ужасный случай, — сказал он, хмуря брови.

— Очень неприятный…

— Страшно, хотя к этому и надо привыкать. В прошлом году была анкета — опасны ли полеты. «Нет, нет, если над полем», — сказал Сантос-Дюмон. «Нет», — подтвердил Фарман. Но я думаю, что правы были Вуазен и Ферюс, — полеты постоянно опасны.

Быков пожал плечами и ничего не сказал в ответ: ему была непонятна привычка Победоносцева рассуждать о вещах, в которых тот ничего не смыслил. «Вот ведь как, — подумал Быков, — и за руль еще ни разу не брался, а уже поучает меня…» И все-таки этот высокий юноша с доброй улыбкой и подстриженными ежиком светлыми волосами чем-то нравился ему, — чувствовалось, что Победоносцев ко всему в жизни относится с удивительной серьезностью и добросовестностью.

Мсье Риго, мелкими шажками прохаживавшийся вокруг разбитого аэроплана, подошел к Быкову и, размахивая тоненькой тросточкой, сердито спросил:

— Вы мне что-то хотели сказать, мсье Быков?

— Я? Нет, вы ошибаетесь. Именно теперь мне особенно не хочется разговаривать с вами.

— Но в вашем поведении мне почудился какой-то неприятный вызов. Словно вы меня обвинить хотите в какой-то несуществующей вине…

— Ну, здесь вы, мсье Риго, ошибаетесь: вина ваша для меня бесспорна.

— На что вы намекаете? — побледнев, спросил Риго, отступая на несколько шагов назад и растерянно мигая красноватыми веками.

— Опять преднамеренную поломку подстроили? Разве трудно понять, что аппарат вы выпустили в полет без надлежащего осмотра? Знаете, что Хоботов — богатый человек, мошна у него толстая, вот и решили подзаработать на преднамеренной поломке. Дескать, денег у него хватит, счет оплатит полностью…

— Неужели бы мы стали из-за денег рисковать чужой жизнью? — высокомерно спросил мсье Риго, задом пятясь к ангару.

— А из-за чего еще осмелились бы рисковать ею? — взбешенно проговорил Быков. — К тому же вы знали, что аэроплан упадет с небольшой высоты и серьезное увечье вашей жертве не грозит…

Мсье Риго испуганно замахал руками и опрометью побежал к ангарам.

Несколько дней подряд ходил Победоносцев в больницу, но врач не пускал его к Хоботову: больной нервничает и никого не хочет видеть.

— Он тяжело ранен? — участливо спросил Победоносцев.

— Ничего серьезного — ушибы, кровоподтеки, легкий перелом.

— Ест ли он, по крайней мере?

Врач улыбнулся, пожал плечами и весело проговорил:

— О, не беспокойтесь! К нему целый день носят еду, и в сутки он выпивает не меньше двух бутылок вина.

— Почему же он не хочет никого видеть?