— Слишком уж издалека вы начали, господни полковник, — поморщился генерал. — Меня ведь интересует другое, связь доктора с Абдылхафидом.

Франсуа, со свойственной ему обстоятельностью и невозмутимостью, продолжал;

— Я уже подхожу к существу вопроса. Но если хотите, могу ответить коротко: никакой связи нет.

— Какого же лешего ему надо было на сегодняшнем вечере? — удивился генерал.

— Об этом-то я и собираюсь вам рассказать. Отец доктора был близким другом Абдылхафида и далеко не глупым человеком. Плотью и кровью он был араб, но духом — наш. Когда в пятьдесят четвёртом году смутьяны подняли мятеж, он находился в числе тех, кто открыто осуждал мятежников. Он был явным сторонником ассимиляции и, не боясь, говорил: «Для каждого алжирца большая честь стать французом». И сыновей в таком же духе воспитывал.

Генерал вопросительно и недоверчиво поднял брови, однако, перебивать не стал. Франсуа продолжал:

— Отец доктора договорился с Абдылхафидом, что они породнятся. Уже свадьба готовилась, да бедняга скоропостижно отправился к праотцам. Свадебную церемонию, конечно, пришлось отложить. Но тут в игру вступил ваш знакомый из Орана Аббас Камил. Он решил взять Малике за своего среднего сына. Сами знаете, Аббас один из самых знатных и богатых людей в Алжире. Понятно, что Абдылхафиду больше по душе породниться с ним, нежели с каким-то фармацевтом. Однако дочь взбунтовалась: или Ахмед или никто.

Генерал усмехнулся.

— Право, полковник, не знал за вами таланта рассказчика! Чем же закончился этот классический роман?

— Конец? Конец пока неизвестен, хотя после смерти старого Решида прошло уже три года. Абдылхафид, говорят, прямо заявил дочери: «Выходи за кого угодно, только не за Ахмеда». Видели, какими глазами смотрел он на доктора за столом? Съесть его был готов! Я исподволь наблюдал за ними. Да и ушёл доктор совсем не из-за дел. Убеждён, что, пока мы танцевали, у них произошла какая-то ссора.

— Значит, — заметил генерал, — если смотреть фактам в лицо, не исключено, что рано или поздно доктор станет обладателем большого богатства?

— Вероятно. Если… не помешает какая-либо случайность.

Они помолчали, закурили.

— А как та красотка попала в сети Бен Махмуда? — полюбопытствовал генерал.

— О-о, это романтическая история! — охотно откликнулся полковник. — Если хотите, могу рассказать. Она стоит того, чтобы послушать.

Генерал взглянул на часы, потянулся.

— Пожалуй, если это не слишком длинно.

Полковник ещё раз глотнул из бокала, уселся поудобнее и начал:

— История эта такова: Лила — полукровка. Отец её, араб, известный в своё время адвокат, умер года два назад. Мать — француженка, сейчас живёт в Марселе. Лиле было что-то около двадцати, когда её расположения стали добиваться сразу двое. Один — местный, алжирец, другой — наш парень, француз. Крутила она им обоим головы до тех пор, пока француз, гуляя с ней за городом, не пригрозил, что возьмёт её силой, если она не согласится добром. Видимо, испугавшись, Лила, пообещала, но попросила отсрочки. А встретившись на другой день с арабом, обо всём рассказала ему. Тот, не долго думая, подкараулил соперника и весьма основательно попортил ему шкуру ножом. Понятно, был суд, и араба отправили отбывать наказание во Францию. Француза выходили, и он снова привязался к Лиле. Но та была настороже и за город с ним больше не ездила. Тогда парень однажды ночью забрался к ней в спальню через открытое окно и добился-таки своего. Естественно, это грозило большим скандалом. Отец Лилы, разумеется, не собирался рисковать своей репутацией. Тут и подвернулся Бен Махмуд, он работал адвокатом в конторе отца Лилы. Вот вкратце и всё.

— Занятная историйка, — кивнул генерал, — действительно стоило послушать.

Он поднялся с дивана, прошёлся. Полковник снова наполнил оба бокала.

— Скажите, Бёртон, — медленно произнёс генерал, — вы сказали, что отец доктора но духу своему был французом и так же воспитал сыновей. Не так ли?

— Да, — согласился полковник Франсуа, — так оно и было.

— Откуда же тогда у доктора такая неприязнь к Франции?

— Дело ведь не в одном докторе Решиде, мой генерал. Будь он в своём мнении одинок, мы бы только посмеялись над ним, как над забавным субъектом. Беда в том, что подобное отношение к Франции становится эпидемией. Вспомните пятьдесят четвёртый год. Когда местные смутьяны подняли головы, подавляющее большинство алжирской интеллигенции — да и не только интеллигенции — приняло нашу сторону. Как раз в ту самую ночь, первого ноября[4], я был в Оресте. Много ли времени прошло с тех пор? — Полковник стал загибать пальцы. — Пятьдесят пятый, пятьдесят шестой, седьмой, пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый, шестидесятый… Шесть лет. Сегодня четвёртое число…

Генерал взглянул на часы.

— Нет, полковник, пятое, уже второй час…

— Пусть пятое, — согласился Франсуа. — Значит, шесть лет, три месяца и пять дней. Срок невелик. Ребёнок, родившийся в ту ночь, ещё не пошёл в школу. Но где теперь прежняя умиротворённость и спокойствие среди населения? Я уже молчу о простом люде. Купцы, которые кланялись нам по пять раз на день, и те глаза прячут, отворачиваются. Вот и спрашивается: что произошло за эти шесть лет, почему так изменилась обстановка? В чём причина всенародного заблуждения? Да и заблуждение ли это?

— Я вам отвечу, в чём причина, — сказал генерал. — Причина, дорогой полковник, одна, и заключается она в нашей чрезмерной, я бы сказал, прямо-таки евангельской гуманности. Мы проявляем абсолютно ненужную мягкосердечность. Бот вам и причина. Другой не ищите.

— Позволю себе не согласиться с вами, мой генерал, — возразил полковник Франсуа. — В чём вы усмотрели проявление чрезмерной гуманности? В том, что за эти шесть лет погибли сотни тысяч алжирцев? В пятьдесят четвёртом году наши войска в Алжире насчитывали восемьдесят тысяч человек. Сколько их сейчас, вы осведомлены лучше моего, полагаю, тысяч семьсот. Плюс шестьдесят тысяч полицейских да тридцать пять тысяч военной жандармерии. Получается довольно внушительная цифра. Для Алжира весьма основательная сила. Разве она свидетельствует о чрезмерной гуманности? По-моему, наоборот, вся соль в том, что мы ведём слишком жёсткую политику.

Рыжие кустики генеральских бровей удивлённо поползли вверх.

— Ого, Бертен! Уж не примкнули ли вы, чего доброго, к так называемым патриотам?

— Нет, мой генерал. Я только стараюсь смотреть в лица объективным фактам. Вот мы несколько лет воевали в Индо-Китае. Разве мы не руководствовались там твёрдостью и бескомпромиссностью? Пострадали десятки французских дивизий, израсходованы миллиарды франков. А результат каков? Половину страны мы отдали коммунистам, половину — нашим заокеанским «друзьям». Стоило ли копать котлован, чтобы вырыть один земляной орех?

Генерал предупреждающе поднял палец.

— Постойте, постойте, полковник! Что вы хотите сказать? Если нас постигла неудача в Азии, то нам нужно отказаться и от Африки? Расстаться с Алжиром? Если мы потеряли левую руку, то надлежит положить под топор и правую? По меньшей мере странная логика! Не забывайте, что Алжир не Индокитай и даже не Тунис. Алжир — это Франция. Почти полтора века наших усилий в Алжире не могут превратиться в прах. Скажите, в какой из стран Азии или Африки мы пролили столько пота, как в Алжире, для какой страны затратили столько средств? Нет, милейший полковник, Алжир мы не отдадим! Да, не отдадим! И потом, не забывайте ещё об одном: на этой земле живёт около миллиона французов, наших соотечественников. Слышите? Около миллиона! Что же, уйти и бросить их на произвол судьбы? Уйти, оставив кучке ошалелых горлопанов всё это богатство: города, дороги, предприятия, порты Мерс-эль-Кабир, Рагган[5]… — Генерал сердито покачал головой. — Нет, полковник! Ни один человек, в жилах которого течёт галльская кровь, не согласится на такой позор. Неужели вы не понимаете, что мировой престиж Франции зависит от Алжира? Это, может быть, важнейшее из всех обстоятельств.