Генерал, щёлкнув портсигаром, поднёс зажигалку к папиросе полковника и закурил сам.

Франсуа глубоко затянулся и продолжал:

— Я считаю себя, ваше превосходительство, честным французом. Слава Франции — моя слава, беда Франции — моя беда, но это не значит, что желаемое я должен принимать за действительное. Политика, которую мы ведём в Алжире, не умножает ни чести Франции, ни достоинства французской нации. Наоборот, она нас только позорит. То и дело нам приходится выискивать оправдания. Даже в Организации Объединённых Наций…

— Отсюда, дорогой полковник, следует, что вы возлагаете большие надежды на нынешнюю политику Парижа?

— Пожалуй, да, мой генерал. Я считаю, что основная наша задача — любыми путями и как можно быстрее добиться прекращения военных действий.

— Любыми путями, говорите?

— Да. Надо приложить все усилия, чтобы с честью выйти из создавшейся ситуации, не оказаться в том же позорном положении, что и в Индокитае.

— Дался вам этот Индокитай! — досадливо поморщился генерал. — Вы, полковник, забудьте о нём хоть ка время. Я снова повторяю: Алжир — не Индокитай. И уже если на то пошло, то разве в Индокитае вам всё испортила не та же самая нерешительность и трусость? Парламент, всевозможные партии — все мнят себя хозяевами. Слишком много у нас развелось политиканов, которые пускают по ветру могущество Франции, утверждавшееся веками. Если бы они не вонзали в нашу спину нож, никто не выставил бы нас из Индокитая! Никто!.. И сейчас они тоже путаются под ногами, иначе мы в считанные дни скрутили бы мятежников!

— Как знать, — задумчиво заметил полковник Франсуа, — сумеем ли мы их скрутить… Сколько раз намечались сроки, концентрировались силы, а толку? Как говорят арабы, солнце ладонью не закроешь, мой генерал. Мы стараемся не замечать существующего положения, льстим себя надеждами, а мятежники с каждым годом завоёвывают всё большую популярность в народе. Какими силами они располагали шесть лет назад? Нынче же у них и регулярная армия и свои государственные учреждения. Их поддерживает Азия и Африка, поддерживает коммунистический мир. А мы всё на грубую силу уповаем.

Генерал поднялся.

— Увольте, пожалуйста, полковник, от дальнейшего славословия мятежникам. Видимо, вас вконец извёл запах пороха!..

Шёл второй час ночи, а Малике ещё не ложилась. Она сидела в кресле, поджав ноги и сузив удлинённые сливовые глаза, смотрела в угол. Перед ней стояло красное разгневанное лицо отца. Как он кричал! «Чтобы ноги его не было в доме!» Она никогда не видела отца таким. Неужели Ахмед больше никогда не придёт к ней, не возьмёт за руку, не будет читать ей стихов, не скажет, что торопится в больницу? Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра… Пройдёт мимо их дома — а она его не увидит. Встретятся на улице — вежливо поклонятся друг другу, как чужие… Нет, нет, нет!.. Если папа выполнит свою угрозу, она убежит. Она не выйдет замуж, как Лила, за какого-нибудь Бен Махмуда, которого терпеть не может. Бедная Лила!

Малике энергично поднялась с кресла, сделала несколько шагов по комнате и остановилась перед зеркалом. На неё смотрели печальные страдающие глаза. А что, если мама права и он меня не любит? Малике стала рассматривать своё осунувшееся личико, обрамлённое длинными, прямыми, блестящими волосами. Она затянула платье на своей и без того тоненькой талии и отступила от зеркала, продолжая разглядывать себя. «Нет, меня нельзя не любить, право нельзя, — думала Малике. — Должен же он знать, как я его люблю, как ему со мной славно будет, какой я буду хорошей женой! Я стану помогать ему в больнице и даже не побоюсь крови… А что, если прийти к нему и спросить: „Скажи мне правду, Ахмед. Я не девочка, и не надо обращаться со мной, как с ребёнком“. А он ответит: „Я люблю тебя, Малике, и я хочу, чтобы ты была моей женой!..“ Боже мои, как стыдно!» — Малике ладонями закрыла лицо и, полная мятущихся противоречивых мыслей, стала ходить по комнате.

Дверь отворилась, и на пороге появилась Фатьма-ханум. Ей тоже не спалось в этот поздний час, и на душе было тревожно. Она понимала опасения мужа, но жалела дочь. Ну, разве мыслимо так поступать с единственным ребёнком, который витает в облаках на крыльях своей любви? Разве он доступ по то, что понимают они, умудрённые годами и жизненным опытом? Фатьма-ханум чувствовала себя между двух огней. С одной стороны, она разделяла опасения мужа, а с другой — понимала страдания дочери и всем своим добрым сердцем сочувствовала ей. Материнское чувство взяло верх.

— Мамочка!.. — захлёбываясь от слёз, Малике уткнулась в шею матери.

— Доченька, ну, что ты, доченька. Успокойся, родная! Давай сядем, поговорим, — тоже всплакнув, Фатьма-ханум гладила Со спине и по волосам своё любимое дитя, и вела её к кровати. — Не мучай себя, доченька. Пройдёт время, отец успокоится и, может быть, всё ещё будет хорошо.

— Нет, нет, он не успокоится, я знаю. Я убегу, вот увидишь, убегу.

— Ну что ты говоришь, подумай сама, где это видано, из родного дома бежать. Я и слушать не хочу! — строго проговорила Фатьма-ханум, испуганно глядя на дочь. — Выбрось весь этот вздор из головы, Малике. Я тебе велю! Знаешь, что папа сказал мне? Он говорит, будто Ахмед снабжает партизан оружием.

Глаза Малике округлились.

— Оружием?!

— Как будто. Есть вроде среди его знакомых один отчаянный купец, который не признаёт ни бога, ни черта. Через него Ахмед и добывает оружие в Европе.

— Выдумки это, мама, ложь! Не верь.

— Кто знает, доченька, где нынче ложь, где правда… Папа опасается, как бы нам не попасть в плохую историю. На месте твоего Ахмеда я держалась бы подальше от всего этого. А он и вчера дерзко говорил с генералом. Зачем подливать масла в огонь?

— Ой, мамочка, хоть ты так не говори! Что ему оставалось делать, ведь генерал первый затеял этот разговор. Неужели сидеть с опущенной головой и молчать? Когда нападают, надо защищаться. Если даже нападает генерал!

— Да я и генерала не оправдываю. А только ведь Ахмед мог уступить хотя бы как младший старшему… Да и вообще, будешь ли ты счастлива с ним? Боюсь, что Лила права, больше всего на свете он любит хирургию, о ней думает, а не о семье.

— Нет, нет, нет!.. Не говори так! — Малике в отчаянье затрясла головой, и волосы её послушно замотались из стороны в сторону. — Я спрошу у него, — вдруг стихнув, взрослым и покорным тоном произнесла она. — И если это правда, пойду в сёстры милосердия. Буду хотя бы полезной ему.

— Этого ещё не хватало! — горестно воскликнула Фатьма-ханум, всплеснув руками. — И слушать ничего не хочу! Ложись-ка ты спать, бесстыдница. — Прежде чем выйти, она всё же поцеловала дочь и добавила: — Потерпи немного, родная, отец остынет, ещё раз с ним поговорю.

Глава вторая

Генерал Ришелье принял две таблетки снотворного и уснул мгновенно, словно провалился в чёрную бездну. Проснулся он в девятом часу отдохнувшим и полным сил. Сбросил с себя тонкое одеяло, подошёл к широкому окну, отдёрнул штору. В спальню хлынул поток солнечного света. Свежий утренний воздух, наполненный ароматом роз, словно волной обдал генерала.

Под самыми окнами цвели розы всяких тонов и оттенков, начиная с белых и кончая тёмно-алыми. Дальше, будто в строю, тянулись ряды мандариновых, апельсиновых и лимонных деревьев, за ними виднелись двухэтажные длинные здания казарм, а за казармами, на холмах, снова зеленели сады.

Надышавшись, генерал прошёл в соседнюю комнату, открыл окно, включил приёмник, настроил его на Париж и несколько минут сидел, покуривая и наслаждаясь покоем. Потом приступил к гимнастике, побрился и отправился завтракать. После завтрака вернулся в гостиную, чтобы поразмыслить о заботах нового дня. Походил из угла в угол и у двери нажал кнопку электрического звонка с такой силой, будто хотел вдавить её в стену.