Она снова подсела к Ряшенцеву, взяла его руки в свои: почему он не появлялся так долго?

Он вновь потянулся к ней, но прикрывавшая вход плащ-палатка откинулась, зашуршав, и на пороге опять показалась Видясова:

— Тысячу раз пардон, перчатки забыла, вот память! Одну минуточку толечко...

И снова полезла в мешок.

— Пойдем отсюда, Костя. Все равно тут побыть нам с тобой не дадут...

Оба, одевшись, вышли и стали возле землянки, не зная, куда направиться. Следом выскочила Видясова. Хотела прошмыгнуть мимо, но оступилась в лужу, притворно вскрикнула «ой!», остановилась, пропуская их вперед, и бросила в спину:

— Счастливого плаванья!..

Ирина пошла впереди. Он плелся за нею и чувствовал себя перед ней виноватым. Шел, поглядывая вполглаза вокруг.

Как все быстро менялось в природе! От утренника, паутинной пленочкой льда запеленавшего лужи, будто сахарной пудрой присыпавшего прошлогодние блеклые травы, не оставалось уже и следа. Апрельское солнце согнало ледок, а травы, оттаяв, лоснились, курясь, обсыхая.

Они поднялись на пригорок, к березовой роще, с которого далеко открывались просторы болотистого Полесья.

Была пора половодья. Блестели под солнцем бесчисленные болотца, низины с затопленными вешней водой деревьями. Слева чернели скелеты домов сожженной немцем деревни. Над опаленным пожаром деревом, над разоренным гнездом кружились два белых аиста. В волглой сини апрельского неба истаивал белый дым облаков. Воздух был голубой, дали затянуты вешним маревом. Сладким паром курилась земля. Все изнывало в весенней истоме, все млело в недвижности. Жил, казалось, один только лес. Хрипло и томно орали грачи на голых еще березах, в ветвях гомозилась и пела разная птичья мелочь. Длинные свисты пускали скворцы, выстукивали на серебряных наковаленках звонкие песни синицы...

Ряшенцев всем существом своим ощущал, что сегодня, сейчас что-то должно случиться, что-то настолько важное, что́ и решит навсегда их отношения. Ирина по-прежнему шла впереди, с опущенной головой, вся выжидательно присмирев. Он загадал: как только они дойдут до той вон березки, как только она поравняется с ней...

Ирина уже подходила... Все ближе и ближе... Вот подошла, поравнялась. Ну! Чего же он ждет?!..

Неистово колотилось сердце. Но он ни на что не решился и, унимая нервную дрожь, загадывал следующий ориентир.

Она подошла к нему — и опять повторилось все то же. Пришлось выбирать третий. А когда миновала и этот, он с унынием ощутил, что у него так и не хватит духу свершить задуманное.

...Они пробродили по голому вешнему лесу почти до обеда и очень устали. Было пора возвращаться. Ирина еле тащила ноги, в глазах ее стыла тоска. Он чувствовал, как в ней копится раздражение, но так ничего и не мог поделать с собой...

Но вот она неожиданно обернулась, крикнула «догоняй!» и помчалась меж белых стволов, увлекая его за собой, дразня своей близостью.

Бегали друг за другом, не обращая внимания на занудливое зудение повисшей прямо над ними «рамы», немецкого самолета-разведчика, на пухлые белые мячики зенитных разрывов, таявшие в небесной голубизне, пока наконец Ирина не опустилась в счастливом изнеможении на землю, показав ему место рядом с собой...

После того апрельского дня Ирина и Ряшенцев стали встречаться часто. Уходили в луга или в лес и подолгу бродили там, наслаждаясь своим одиночеством, на время совсем позабыв о войне. Она становилась рассеянной, все чаще встречал Константин ее отсутствующие глаза, обращенные внутрь, в себя. На прогулках просила его не спешить и все чаще присаживалась. Он пристраивался возле и иногда, если брал с собою альбом, принимался ее рисовать...

В одну из таких встреч Ирина призналась ему, что у них, вероятно, будет ребенок. Он не поверил, а когда Ирина его убедила, взликовал, как мальчишка. Наконец-то исчезнет в нем страх потерять ее! Теперь они связаны навсегда, окончательно...

Ирина была тоже, кажется, счастлива. Без конца вспоминала о доме, о тетке, о довоенной жизни, говорила о том, как стосковалась она по родным местам.

Он тоже рассказывал ей о себе — о детстве своем, вспоминал учебу свою в институте, преподавателей, профессоров, споры об импрессионизме, кубизме, о современном искусстве. В памяти живо вставали аудитории, в беспорядке заставленные мольбертами с недоконченными холстами, полуодетые и голые натурщицы, запахи масляных красок, грунтованного холста...

Однажды Ирина поведала Ряшенцеву, как ею, еще до войны, страстно увлекся и добивался упорно ее руки один молодой человек. Она кончала десятилетку и часто бегала на танцплощадку. Танцевали под патефон «Рио-Риту», «Утомленное солнце» и «Брызги шампанского». Там-то Ирина и приглянулась ему.

Был он местный художник («Представь себе, тоже художник!») и рисовал на продажу ковры. Одевался всегда по моде, носил длинные волосы. Звали его Изюмов Борис.

И вот этот-то местный маэстро начал писать ей письма и назначать свидания. Письма ей отправлял в красивых, ручной работы конвертах: у ласточки в клюве письмо с единственным словом «люблю!». В одном из таких конвертов вместе с письмом прислал свою фотографию, где был похож на поэта Блока. Потом подарил ей своей работы ковер с лебедями и приглашал в свое «ателье», позировать...

— Тетка моя была от него без ума. И меня все пыталась умаслить. «Выходи за него, дуреха, как сыр в масле будешь кататься». Нет, ты представляешь, что было бы, если бы я послушалась?! — спрашивала со смехом Ирина.

Ряшенцев бережно обнимал ее. Казалось невероятным, немыслимым, чтобы Ирина, его Ирина принадлежала кому-то другому, могла полюбить кого-то еще. Все, о чем она рассказала, представлялось смешным, наивным, возврат к чему невозможен. Только с ним, с Константином, она и могла быть счастлива.

...Так продолжалось до середины мая. Это был их медовый месяц, звездный час их любви. Но начиналось четвертое лето войны, все с нетерпеньем ждали второго фронта. Правда, уже говорили все чаще, открыто, что теперь-то мы и одни одолеем Германию, без союзников, но когда они наконец высадились в Нормандии, от сознания, что воюем теперь мы с Гитлером не одни, на душе становилось легче.

Войска Первого Белорусского фронта готовились к новой большой операции, впоследствии ставшей известной под названием «Багратион». Белорусские партизаны в тылу готовились к знаменитой «рельсовой войне». Все было приведено в движение и здесь, в полосе наступления. Войска получали новое пополнение, подвозилось горючее, боеприпасы, техника. В полосе наступления пехота училась плавать, на подручных средствах преодолевать бесчисленные полесские речки, болота. Солдаты изобрели «мокроступы» — болотные лыжи, и теперь целые подразделения были заняты тем, что рубили лозу.

Плели из нее не одни «мокроступы», а и волокуши для пулеметов и минометов и даже для легких орудий. Сооружались плоты и лодки. Танкисты изготовляли фашины, бревна и специальные треугольные приспособления для переправы танков. В поте лица трудились саперы, наводя переправы, освобождая от мин проходы для наших войск. Отрабатывалось на месте все, что было связано с предстоящим большим наступлением.

Все чаще разведчики волокли «языков», и Ирину теперь то и дело требовали для участия в допросах. Кончилась «мирная жизнь» и для Ряшенцева, вновь под его командой были связисты, с катушками провода на спине бегавшие и ползавшие по лесам и болотине, обеспечивая связь между КП, НП и наблюдательными вышками в полосе наступления.

С Ириной теперь они встречались только урывками, на ходу. Выкраивая минуты, прячась от посторонних глаз где-нибудь в старом окопе, в пустующем временно блиндаже, в укрытии, насыщались друг другом торопливо и наспех и снова бежали каждый к себе: не дай и не приведи, если отлучка их будет замечена!..

И вот за неделю до наступления с Ряшенцевым произошел тот самый случай, от которого не застрахован никто на войне. Он-то и разлучил их снова на долгие месяцы.