— Я комсорг фабрики, — представилась девушка. — Этим делом занималась сама.

— Каким делом? Прогулом?

— Да нет же! Они же дезертировать решили... Сбежали с фабрики, с комбината... Я их с вокзала вернула.

— Кого?

— Да ваших учениц, всех пятерых. — Девушка сурово смотрела на меня.

— Куда же они поехали?

— А в Чернигов.

— Зачем?!

— Зачем? Хм, зачем... Легкой жизни захотелось. Был у нас тут представитель с Черниговского комбината, знакомился с производством. Ну, а попутно работниц к себе сманивал. Насулил им: заработки выше, машины новые, общежитие — модерн... Они не уволились даже. Купили билеты и... Хорошо, что нам в комитет сигнал поступил. Мы их перехватили.

«Вот тебе на́! Ай да классный, ай да руководитель...»

— Но должна же быть еще какая-то причина?

Комсорг неприязненно поглядела на меня, как бы не то оценивая, не то соображая что-то.

— Причина? Причина... Это же девчонки! Пых-пых, и все. Завертели хвостами — держи. Да еще эта Задорина у них... Заводила.

— Таня Задорина?

— Да. Она, говорят, в учителя влюбилась. Учитель у них там новый. Историк, кажется... Ну вот. А он на нее ноль внимания. А может, и не так... Не знаю. В общем, Задорина ревела, ревела и говорит — уеду. И сманила всех. Такая девчонка... Вы этому учителю передайте, чтобы он...

— Что?

— Ну, чтобы понимал хотя бы... Ведь это девчонки...

— А что ему делать? Простите.

— А это уж я не знаю. Все-таки, сами понимаете, не зря она, наверное, сбежать захотела. Может, они встречались. Может, что... Я этого не расследовала, а Задорина молчит как каменная.

«Господи! Час от часу не легче! Вот и сплетня готова», — подумал я, хмурясь и разглядывая ее лицо с созвездием мелких веснушек, начавших буйно высыпать на лбу и переносице.

А комсорг, поняв меня по-своему, сказала:

— В общем, в школу они придут. Но и вы за ними следите. И за учителем тоже. Поговорите хотя бы с ними...

И она ушла, бойко взметывая юбку, гордо неся строгую голову.

— Ну и ну-у! — подумал я вслух. — Вот новость! Оказывается, из-за тебя уже разыгрываются трагедии! А ты-то ни сном ни духом...

Подошел к окну. На дворе у какого-то крыльца выстраивались в две шеренги девчонки в синих трикотажных костюмах. Командовала девочками женщина тоже в трикотажном костюме, но в шерстяном, женщина со слишком уверенными спортивными движениями профессионалки... На нее не хотелось смотреть.

— Ну и Задорина... — бормотал я. — С чего бы? Постой-ка, а помнишь, однажды во время урока нашел в журнале на своей странице записку: «Я вас люблю, люблю, люблю...» Прочитал, покраснел, нахмурился, сунул записку в карман пиджака, недолго думал о ней: «Чушь... Блажь. Кто-то подшучивает». Помнится, подумал о Гороховой. Но отверг тут же... Эта не напишет. Слишком тиха, скромна, застенчива... и еще подумал, что она — омут. Тот самый... И не заметил глаза, полыхающие огнем с предпоследней парты. Потом забыл о записке. А Задорина? Да она же приходила на все нулевые уроки. Она первая вскакивала, едва ты перешагивал порог класса. Это она, Задорина, всегда являлась за картой в учительскую. Желтоволосая голова в дверях: «Владимир Иваныч! Карту!» И она же снимает эту карту, всякий раз едва дотягиваясь до верхнего края доски. Это она, Задорина, всегда крутилась у стола, если я оставался в классе на перемену, и донимала вопросами об оценках. Заглядывала в журнал через мое плечо, дышала в ухо. «Задорина! Вы что? Маленькая?» — «Конечно. Интересно ведь... Ну Владимир Иваныч! Скажите... что по географии?..» — «Спрашивайте у Василия Трифоныча...» — «Владимир Иваныч!» Иногда она и курточку свою, и пуховый белый кроличий платок приносила в класс и здесь же одевалась передо мной после уроков. Очень медленно надевался платок, поправлялась лимонная челка, закрывающая всегда привскинутые бровки. Ах, Задорина! Да неужели она не понимает, что все эти глупости рассчитаны на дурачка, на мальчишку... Глупости? Помнишь, шестиклассником ты влюбился в учительницу начальной школы, плотную женщину лет сорока с ласковым материнским взглядом. Помнишь, ждал ее на улице и в вестибюле, бегал на первый этаж всякую перемену, поглядывал в класс, где она командовала круглоголовыми маленькими первышами. И мало, что ли, мук было тогда, когда думал о ней...

И еще вспомнил. Совсем недавно я уходил из школы и на трамвайном кольце неожиданно встретил Задорину. Стояла, втянув голову в плечи, куталась в свой пуховый линючий платок, из-под челки торчал только нос. Перетаптывалась глянцевыми клеенчатыми сапожками. То-то было ей холодно. Из улиц, выходивших к кольцу, с загородных полей сурово мело февральским ветром, несло по шоссе извивающуюся поземку, и редкие машины вбирали фарами косой снег. На остановке ни души. Не было и трамвая. Мы долго стояли молча. Наконец я спросил девчонку, стучавшую каблучками:

— Куда это ты, Задорина?

— К подруге! — тотчас откликнулась она, подходя.

— Так поздно?

— Я с ночевкой...

— Далеко живет? (в смысле — подруга).

— Да... На этом... Ну, как это... На Веере...

— На Веере?

— Ага...

— Ведь отсюда часа полтора добираться. Застынешь...

— Ничего...

Трамвай подошел, и мы сели в один вагон. Задорина оторвала билет и очень долго изучала его.

— Что там?

— А... Я думала — счастливый.

— Какой же он?

— А надо, чтоб сумма первых цифр была равна сумме последних... Это счастье. Если на один не сошлось — свидание, на два — встреча.

— А на три?

— На три ничего, — жалко улыбаясь посинелыми губами, сказала она и продолжала нести еще какую-то чепуху.

— Что же ты делаешь со счастливыми билетами?

— Я их съедаю... А счастья все нет.

— Какое же тебе надо счастье?

— О-о-о... — протянула она и на минутку замолчала, стала протирать замороженное окно, дуть и дышать на стекло. Протерла, протаяла черный кругляшок, заглянула, а потом снова с улыбкой стала рассказывать мне о своей матери, которая здесь, в городе, и она, Таня, с ней не живет, потому что у матери сегодня один муж, а завтра другой, и еще мать выпивает, дерется... Сообщила также, что мать у нее красивая, молодая. Тридцать шесть только. И что она, Таня, ушла от матери уж два года как, а сестра младшая осталась. «А вы с кем живете? А жена у вас есть? А почему вы не женитесь? А вот у меня брат есть двоюродный, так ему сорок уже — и все не женится. А какая у вас квартира?.. А можно я к вам в гости приду?.. Я шучу, конечно... А...»

Помню, когда вышел на своей остановке, Задорина поехала дальше совершенно промерзлая и окоченелая. Мне было жаль ее, и я все думал о ней, медленно идя вдоль линии назад по направлению к дому. Я останавливался закурить и просто шел, отдыхая от суматошного вечера. Вдруг посмотрел на обгоняющий меня трамвай и опять увидел Задорину. Она ехала обратно, стояла вполоборота печальная и нахохленная...

Теперь все было ясно. Она тогда провожала меня. Вот глупая.

«Итак, где же все-таки эта Задорина? Стоит ли говорить с ней сейчас? Разыскивать ее? Может быть, стоит... Ведь мотальный цех рядом. Зайду!» — решил я и быстро пошел по межцеховому переходу. А вот и Таня. Ее желтую голову сразу видишь... В своем коротеньком халатике, похожем скорее на рубашку, она ходит вдоль длинной мотальной машины и стремительно делает руками какие-то округлые движения, точно кошка, играющая невидимым клубком. «Раз-два-три-четыре... раз-два-три-четыре», — хотелось быстро повторять за взмахами ее рук. Занятая, она не смотрела по сторонам, не видела меня, и я отошел к группе станков, где с таким же ритмом, так же напряженно трудились неразговорчивые с виду женщины и девушки.

Из мотального цеха я вышел через полчаса с ощущением: поставь меня на место Тани, полсмены не простою — слишком странная, слишком женская, слишком тяжелая была эта работа. А может быть, так показалось, все с непривычки кажется непостижимым.

— Ну, понравилась наша легкая промышленность? — улыбнулась мне в коридоре, как старая знакомая, мастер Нина. И кто это придумал такое: «легкая промышленность»... — Иду-иду! — крикнула она уже кому-то и помахала мне, улыбнулась еще. — Заходите!