…Стрелка высотомера продолжала стремительно вращаться. Пятнадцать тысяч, шестнадцать, семнадцать… девятнадцать. Неожиданно Никита почувствовал смутное беспокойство. Оно росло и ширилось, и он, не понимая, откуда идет опасность, с тревогой посматривал по сторонам, пытаясь уловить суть происходящего. Сперва услышал: изменился звук, но не работы двигателя, а рассекаемого потока. Поток стал плотнее и гуще и больше не срывался с крыльев, создавая завихрения, а обтекал их, облизывал широким и мягким собачьим языком. Истребитель теперь не летел, а пожирал километры, и в этом жестком и неумолимом движении вперед было что-то дикое и сверхъестественное. Затем увидел: синева близкого, почти осязаемого неба стала густеть, наливаясь холодом бледно-фиолетовой краски, и она, постепенно темнея, медленно и неотвратимо расползалась по всему горизонту. Никита поежился. Ему показалось, что небо поглощает, засасывает машину, как зыбучие пески неосторожного зверя, еще минута — и все будет кончено, он растворится в этой чужеродной, мерцающей неясными всполохами, тягучей, как расплавленный вар, массе. И вдруг — что за наваждение? — на покрытых изморозью стеклах кабины заплясал месяц, тонкий, молодой, дерзко-радостный, и вокруг него, словно по мановению волшебной палочки, высыпали хрупкие шарики звезд. И сразу наступила ночь, обыкновенная земная, гоголевская, лунная ночь со звонким пением девчат и буйными играми расшалившихся парубков.

Никита восторженно замер. Ему казалось: пошевелись он, вымолви хоть слово — и вся эта сказочная ночь, разбойничий месяц, звезды в полдень сгинут, исчезнут, пропадут так же внезапно, как они пропадают после окончания сеанса в Планетарии.

— Ну и как? — спросил Баранов. — Гожусь я в постановщики?

— Да! — сказал потрясенный Никита. — Такого в театре не увидишь.

— Поехали. — Баранов отдал ручку. Небо опрокинулось, и «МиГ» легко и стремительно, словно санки с ледяной горки, покатил вниз.

На семи тысячах Баранов перевел машину в горизонтальный полет и, когда они вышли в зону, с присущим ему изяществом и виртуозностью проделал несколько пилотажных фигур. На развороте категорично бросил:

— Возьми управление. Полет по кругу.

Никита взялся за ручку и сразу почувствовал, какой силой и мощью обладает истребитель. Сильно и неуемно забилось сердце — наконец-то в его руках настоящая боевая машина. Он двинул ручку влево… Истребитель стремительно опрокинулся, и не успел Никита опомниться, как повис на привязных ремнях. «МиГ» перевернулся на «спину».

— У тебя что, руки чешутся? — заорал Баранов. — Кто тебя просил бочки крутить?

Никита смущенно молчал. Он так растерялся, что забыл вернуть машину в нормальное положение.

— Ты меня с макакой не перепутал? — спросил Баранов. — Это только они могут целыми днями вниз головой болтаться. — На столь развернутый комментарий по поводу действий своего ученика инструктор имел полное право.

Самолет обладал большим запасом высоты и времени, чтобы выкрутиться из любого, даже более чем неприятного положения, было предостаточно. Никита докрутил бочку до конца и вывел машину в горизонтальный полет.

— Неплохо, — проворчал Баранов. — Вот только с высотой у нас что-то неладно.

Никита глянул на приборную доску и глазам своим не поверил. Стрелка высотомера показывала шесть тысяч. «Это пока я кувыркался…» Никита потянул ручку на себя. «МиГ» взревел и послушно полез наверх. «Семь тысяч». Никита передохнул, но здесь оказалось, что слишком возросла скорость.

— Ты представляешь, какой у него радиус действия? — спросил Баранов. — И заруби себе на носу, штопор на этой кобыле запрещен. Это, правда, не значит, что она из него не выходит… Но это не «Як». Здесь требуется мастерство.

— Научимся, — процедил Никита, все более распаляясь и злясь: несмотря на все его старания, самолет продолжал переваливаться с крыла на крыло.

— Ты сперва по прямой научись летать, — сказал Баранов, — а то как шлюпка на волне — с боку на бок.

— Товарищ капитан! — Никита, сдержавшись, крепко, до боли, закусил нижнюю губу.

— Что? — простодушно спросил Баранов.

— У вас дети есть?

— Нет. А какое это, собственно, имеет отношение к твоим выкрутасам?

— Прямое. У вас нет элементарного чувства жалости.

— Жалости, значит, — сказал Баранов и вдруг заорал: — Чего ты в ручку вцепился, как утопающий за корягу? Мягче. И ноги расслабь.

Никита внял совету, качка сразу уменьшилась, и он, обливаясь потом, более или менее успешно завершил полет по кругу.

— Снижайся, — приказал Баранов, — и иди в точку первого разворота!

Никита, чуть накренив машину, глянул вниз. Земля, подернутая розовой дымкой, была неимоверно далека и казалась призрачной и необжитой. Поняв, что визуально не определиться, Никита вычислил курс и, стараясь быть предельно внимательным, начал снижение. Он уже раскусил эту машину и понял, что летать на ней, в общем-то, не намного трудней, чем на «Яке». Просто она более строга и требовательна к летчику. Здесь нужно мгновенно соображать и реагировать, иначе… А Баранов все продолжал разглагольствовать:

— Говорят, ты собираешься жениться. Любовь, конечно, сильное чувство и, наверное, прекрасное. Но не рано ли? Или она такая кинозвезда, что ты решил, что можешь упустить свою роль?

Никита не ответил. Раскрыл он рот, только завидя знаки поворотного пункта — золотистые купола чистой и опрятной церквушки, стоявшей на окраине небольшого села. «Надо как-нибудь сходить к ней, посмотреть, а то все с воздуха да с воздуха», — мелькнула мысль.

— В точке, — бросил Никита.

— Вижу. — Баранов взял управление на себя. — Интересно, сколько мне сейчас Черепков бочек выкинет?

— Уж будьте спокойны, — хмыкнул Никита, — за ним не заржавеет. Он так соскучился по крыльям, что на радостях может показать вам, как на этой телеге из штопора выскакивают.

На этот раз промолчал Баранов.

И все это было не так давно, на втором курсе. С тех пор Никита во многом разобрался и многому научился. Он довольно прилично освоил штурманское дело, маршрутные полеты, высший пилотаж. С особенным старанием и блеском он работал на вертикалях. Стараясь понять, на что еще способна эта машина, он выжимал из нее все, вплоть до максимальных режимов. Ему нравилось, свалившись в пике, слушать, как свистит, обтекая плоскости, воздух, как поет от напряжения дюраль, как, вибрируя консолями крыльев, бешено дрожит истребитель. От возникающих перегрузок хрустел позвоночник, ломило глазные яблоки, а лицевые мышцы растягивались так, что сквозь синеву кожи отчетливо проступал костяк черепа. Но это были мелочи, детали, как говорил Славка, к которым с каждым днем притираешься все плотнее и плотнее, главное, что машина жила, трубио ревя двигателем, заявляла о себе в полный голос, и Никита, чувствуя ее каждой клеткой своего тела, обалдев от бескрайности, высоты и синевы неба, тоже порой не выдерживал, и из груди его вырывался истошный, нечленораздельный победный вопль дикаря, сумевшего наконец-то одолеть своего противника. И понять в этот момент, чей голос счастливее, его, Никиты, или машины, понять было просто невозможно — оба звенели на самой высокой и торжественной ноте.

— Ты что там, с богом разговаривал? — спросил однажды Баранов, когда Никита приземлился.

— С чертом. — Никита смущенно закашлялся, вспомнив, что он забыл отключить связь.

— Так это ты орал или он?

— Он.

— Чего? — не унимался Баранов.

— Я его в сетку прицела поймал, он и взвыл.

— Человеческим голосом?

— Человеческим, — подтвердил Никита.

— Странно, — сказал Баранов. Он почесал в затылке и вдруг спросил: — Может, этого черта в конус посадить? Глядишь — и стрельба у тебя наладится.

Никита покраснел. Со стрельбой по конусу и по наземным целям из пушек дело у него шло действительно из рук вон плохо.

— Пока вы не научитесь стрелять, вы — пилоты, а не летчики, — бушевал Баранов. — Вам дали в руки боевые машины, вы должны не просто драться, вы должны освоить науку побеждать. А для этого необходимо прежде всего умение с любого расстояния и из любого, даже не выгодного для вас, положения метко вести огонь. От этого зависит все: победа, сохранность машины и ваша собственная жизнь. Жизнь!.. Вдумайтесь в это слово.