Никита часами крутился на тренажере, ловил в светящуюся звездочку оптического прицела бегущие вдоль излохмаченного пулями щита маленькие силуэты самолетиков и открывал огонь. Затем вместе с ребятами подолгу рассматривал пленки фотопулеметов, на которых так явственно запечатлевались допущенные им просчеты и ошибки, анализировал их и снова подымался в воздух. Наконец настал день, когда его пушечно-пулеметная очередь достигла цели — старенькая, пришедшая в полную негодность аэродромная полуторка, которую начальство списало и разрешило использовать как наземную мишень, разлетелась буквально на куски и, объятая пламенем, долго дымилась, разнося по степи запах гари, бензина и железа.

— Никита, ты войдешь в историю, — сказал тогда по этому поводу Алик.

— Это с какого боку? — заинтересовался Славка.

— Он уничтожил музейный экспонат, может быть последнюю реликвию тридцатых годов.

И все это было достигнуто знаниями, практикой, трудом до седьмого пота. Иногда казалось: баста! Обуздана своенравная машина. Но нет, на смену усвоенному являлось новое. Баранов преподносил подарки неожиданно, как бы между прочим. Левая бровь его насмешливо изгибалась, и он иронично вопрошал: «Ну как, попробуем?» Ребята пробовали и, конечно же, ломали зубы. А инструктор, схватившись за бока, гоготал:

— Желуди вы еще, недоспелые. Придется поработать…

Никита вошел в столовую и сразу же почувствовал, как жадно и цепко вонзились в него взгляды первокурсников. Да, для них он был асом, полубогом, на которого смотреть можно только с трепетом. В свое время именно так Никита взирал на Витьку Одинцова и его сверстников. «Интересно, куда занесла его нелегкая?» Никита часто вспоминал этого парня. Витьке повезло. Его не отчислили — дали возможность исправиться. Но строгий выговор с последним предупреждением он все-таки схлопотал. И Одинцов, к удивлению сокурсников, не подвел начальство. С отличием сдал госэкзамены, зачетные полеты и… женился на Ирке. И уехал. Внезапно, ни с кем не попрощавшись, не сказав, куда получил назначение.

Борщ был чуть теплый, и Никита, съев несколько ложек, принялся за второе.

— Ты чего такой хмурый? — спросил Миша Джибладзе.

— Мишаня, — моментально откликнулся Бойцов, прекрасно зная, что тот терпеть не может, когда его имя употребляют в уменьшительной степени.

Миша был отличным парнем, но все его действия и поступки вызывали у Сережки отрицательную реакцию. Миша был гостеприимен и щедр. Когда ему из дома приходила посылка с восточными яствами, он бросал ящик на середину стола и княжеским жестом просил всех угощаться. Сережка налетал первым, но при этом кричал, что это чистой воды подхалимаж и таким вот образом зарабатывается авторитет. Миша обожал женский пол и при любом удобном случае удирал на танцы. Сережка называл его соблазнителем и уверял ребят, что этот Дон-Жуан все равно женится на какой-нибудь грузинке из своего аула. Летное искусство Миша постигал с трудом, но с упорством одержимого. Сережка усматривал в этом упрямство маленькой лошадки с большими ушами, которую на Кавказе называют ослом, и утверждал, что летчиком старшина решил стать только для того, чтобы возродить честь и славу своего княжеского рода, который с годами пришел в полный упадок и вынужден искать счастья на стороне. Миша платил Сережке той же, если не звонче, монетой, но, к счастью, эта обоюдная антипатия из рамок, в общем-то, безобидных перебранок не выходила. Даже больше. Когда дело касалось вещей серьезных и кому-либо из них грозила неприятность, враги объединялись — вступала в действие курсантская взаимовыручка — и приходили друг другу на помощь.

— Мишаня, — повторил Сережка, ухмыляясь. — Встречаются два парня, естественно американского происхождения, и один другого спрашивает: «Тебе не холодно?» А тот: «А с чего это тебе стало жарко?»

Славка тихо улыбнулся и выжидающе посмотрел на Мишу.

— Не понял, — проворчал Джибладзе, с безразличным видом обсасывая мозговую косточку.

— Естественно, — сказал Сережка. — Ну, а может, ты знаешь, почему в некоторых южных странах жители разводят баранов?

— На экспорт, — пояснил Миша. — Лет двадцать назад у нас баранчик родился, ни жира, ни мяса, а в башке полторы извилины, ну и продали мы его в Москве на Центральном рынке. — Миша хлопнул себя по лбу и закатил под потолок глаза. — Как же его звали? Вспомнил! — вдруг обрадованно воскликнул он. — Сережей! Теперь он уже баран. Матерый. И говорят, что у него еще к тому же крылышки прорезались.

Сережка поднялся и под всеобщий хохот спросил: — Разрешите идти?

— А куда вы так торопитесь?

— Доложить капитану Баранову, что он не одиночка, что в воздухе появился еще один летающий баран.

— Не стоит. — Миша жестом усадил Сережку на место. — Зачем человека расстраивать?

— Правильно, — сказал Никита. — Тем более, что я это успел сделать и без твоей помощи.

Сережка озадаченно посмотрел на друга и, ничего не понимая, перевел взгляд на Коренева. Леня вытер салфеткой губы и спокойно проговорил:

— Чтобы вывести нашего капитана из равновесия, необходимо одно: доказать, что ты полная бездарность.

— Я это, кажется, сумел, — понурив голову, сообщил Никита.

— Каким же образом?

— Я заблудился.

— Где? — Славка от изумления даже есть перестал. — Ты же в зоне работал.

— В том-то и дело. — Никита обескураженно улыбнулся. — Шел чуть западнее аэродрома, в район первого разворота. Высота нижней кромки облаков двести — триста метров, видимость — полтора километра. Стал снижаться. Все как будто нормально. А внутри словно червяк сидит. И гложет, гложет… Что, думаю, за пироги? Наконец глянул на секундомер, а он как вкопанный — забыл, растяпа, включить. Я и налево, и направо, весь извертелся, а церкви нема. Что делать? Разворачиваюсь и назад. Шпарю чуть ли не на бреющем, а внизу черт знает что, ни одного знакомого кустика. Лечу и от злости крою этого попа вместе с его церквухой на чем свет стоит. И вдруг недремлющее око вещает: «Всем, работающим в зоне и выполняющим маршрутные полеты, приказываю сесть». Положение хуже губернаторского. Снова разворачиваюсь и — выскакиваю прямо на аэродром. Только не в плоскость посадочной полосы, а поперек. Здесь я уже сообразил, что делать. Дунул прямо в точку четвертого разворота. Курс сто двадцать — и на посадку. Но отлегло, только когда второй привод прошел и полосу увидел.

— Как комментировал твои действия Трубадур? — спросил Слава.

— Он сказал, что еще в жизни не видел, чтобы самолет на посадку поперек полосы заходил.

— А ты?

— Что я? — развел руками Никита. — Врать не стал.

Говорю, забыл включить секундомер.

— А он?

— Штаны, говорит, по утрам не забывай надевать. И пошел. И такая была у него при этом кислая физиономия… у меня даже аппетит пропал.

— Не горюй, — успокоил приятеля Славка, — ошибка ошибке рознь.

— Это просто провал, — поддакнул Сережка.

— Какой провал? — нахмурился Никита.

— Один тип приходит к врачу и говорит: «Доктор, у меня провалы в памяти». — «Садитесь, — предложил доктор, — отпущу клиента, займусь вами». Выходит через пять минут и спрашивает: «Так вы говорите, провалы?» А тот: «Какие провалы?!»

Никита невесело рассмеялся.

— Факт есть факт, и никуда от него не денешься.

Завтра — пятница?

— Черная, — усмехнулся Сережка.

— Новый анекдот?

— Нет. На этот раз суровая действительность. — Сережка выразительно щелкнул пальцами и торжественно провозгласил: — Черепкову исполняется двадцать лет.

Никита заерзал и растерянно пробормотал:

— Черт побери, действительна черная.

— И ты такого же мнения? — удивился Сережка.

— Он в штопор свалился. Сережка выкатил глаза и икнул.

— И долго он выворачивался? — чужим, напряженным голосом спросил Ленька.

— Витков шесть намотал.

Ребята облегченно вздохнули. Славка дернул приятеля за рукав.

— Где он?

Никита пожал плечами.