Настроение — дрянь. Делать ничего не хочется. И все-таки, придя из школы домой, заставил себя скрепя сердце сесть за уроки.

Начал с трудного — с геометрии. Вызубрил все заданные параграфы. Потом принялся решать задачи. Их было три. Одну раскусил сразу. Над другой пришлось попыхтеть. А третья, сорок шестая, ни в какую не давалась.

Заявился откуда-то Иван. Ему скоро на вахту. Оказывается, в понедельник он все перепутал: надо было во вторую смену идти на работу, а он отправился в первую.

Сели обедать. Разговор почему-то не клеился. Вдруг Ванюшка сказал, грустно как-то глядя на свои новые сапоги (спецовку он, баловень судьбы, и на самом деле позавчера получил):

— По всему видно, Андрюха, в конце месяца я от вас того... с якоря снимусь.

— Как это так? — спрашиваю. — Что-то не пойму.

— Койку в общежитии обещают.

Ловлю себя на мысли, что все мы, пожалуй, — и мама, и Глеб, и я — как-то уже привыкли к Ивану и нам будет жалко с ним расставаться.

Веселый и общительный парень этот Иван. И за что ни возьмется, все сделает. Испортился динамик — починит в два счета. Перегорела электроплитка — пожалуйста, получайте через пять минут в полном порядочке. А какие свистульки из бузины мастерит! Или возьмет два куска хлеба, белого и черного, и такие фигурки из мякишей слепит — прямо загляденье! Тут тебе и собака с длинными ушами, и хитрющий кот с хвостом трубой, и горластый петух-хвастун.

Когда Иван, надев новый ватник, нахлобучивает до бровей шапку, я внезапно решаю идти с ним. Провентилирую мозги, глядишь, и задачку решу быстрее.

— Со мной? — обрадованно говорит Иван, и глаза его вдруг голубеют: точь-в-точь так же, как в тот первый день нашего знакомства, когда он пришел из бани. — Пойдем, Андрюха, пойдем, бис рогатый! Каяться не будешь.

Землесосный снаряд стоял в широкой майне Еремкинской заводи — между восточной оконечностью Телячьего острова и левым высоким берегом, заросшим сосняком. С трех сторон земснаряд окружал лед — у самых бортов мелкий, дробленый, искрившийся в лучах солнца несметными богатствами алмазных россыпей, прозрачных как слеза. А дальше, за этой сверкающей мешаниной, лениво колыхались большие, со стол, глыбы молочновато-синего мрамора и нежного, в прожилках, малахита. И лишь метрах в тридцати от земснаряда тянулось пока еще плотное, бугристое поле льда. Бугры эти казались лишаями на здоровой коже — с пупырчатой, уже кое-где изъеденной солнцем поверхностью.

На минуту задержавшись у деревянного помоста, перекинутого со льда на борт земснаряда, Иван говорит:

— Помнишь, Андрюха, я тебе как-то сказывал... ну, про земснаряд, будто он вроде крейсера? Чепухенцию я тогда смолол. Но машина эта... тоже своего рода сила! Право слово! Крейсер по суше не ходит, а земснаряд ее не боится. Прет, да и на тебе. Сам сейчас убедишься.

Мы поднялись на борт земснаряда. Отсюда — на служебный мостик.

— Направь очи вниз,- сказал опять Иван. — Видишь, насколько земснаряд в остров врезался?

Это верно, земснаряд уже вырыл в острове широкую траншею. Половина корпуса судна помещалась в ней свободно. Пройдет еще несколько деньков, и весь земснаряд очутится в канале, вырытом им же самим.

— Там под водой хобот с рыхлителями-ножами, — просвещает меня Иван, показывая на узорчатую стрелу, нависшую над берегом. — Ножи-то и ввинчиваются в грунт.

Смотрю вниз на спокойную поверхность майны, отливающую холодной сталью, и мне сначала кажется, что там, под водой, ничего особенного не происходит. Возможно, рыхлитель поломался?.. Прошла минута, вторая, третья, и вдруг у самого берега с нависшими над обрывом тонюсенькими кустиками ивняка по воде пробежала мелкая-мелкая рябь. И тотчас от берега откатилась высокая бутылочного цвета волна и с шумом ударилась в тупой нос земснаряда. Можно было подумать, что там, на дне, начинается землетрясение. А уж в следующий миг в воду ухнула песчаная глыба, увлекая за собой кустарник. И вверх, чуть ли не до нашего мостика, ударил ослепительный фонтан.

— Ну как, разве не сила? — Иван тряхнул головой. — Бисова сила, право слово!

— Ты как тут... обживаешься? — немного погодя спросил я Ивана.

Ответил Иван не сразу. Он все еще смотрел на бурлящую, клокочущую майну, будто закипевшую со дна и вот-вот готовую выплеснуться из берегов. А земснаряд, потревоженный обвалом глыбы, внезапно лихорадочно задрожал всем своим железным телом и с ненасытностью прожорливого кита принялся всасывать в пасть стальной трубы мешанину из песка и воды.

— Теперь этот компот, по-нашему — пульпу, погнали по трубопроводу. И знаешь куда? В тело перемычки шлюза. Во-он туда, — Иван махнул рукой в сторону устья воложки. Помолчав, прибавил: — Не знаю, как дальше, а пока, в новинку, вроде тут и ничего. Дела не шибко большие: то швабрю палубу, то вместе с другими матросами зачаливаю снаряд, когда он меняет место... Ну и еще время от времени очищаю фрезу от корней кустарника. Они, бисовы души, вместе с песком в самую трубу норовят угодить. Такие попадаются... вроде огромных пауков или этих самых... осьминогов. Как видишь, Андрюха, ничего особенного... без геройства обходимся.

Тут на мостик поднялся невысокий, узкоплечий паренек в телогрейке и ушанке, с виду прямо-таки восьмиклассник.

— Заявился? — спросил он Ивана, протягивая красную, костистую руку. — У меня, брат, вахта прошла без сучка и задоринки. Того и тебе желаю.

Озорно подмигнув, парень, которого Иван назвал Сашком, подтолкнул его к трапу.

— Пошли, Вань. Сдам тебе вахту, приму душ и... баян через плечо да на весь вечер к девчатам в общежитие!

Вслед за ними я тоже спустился вниз. Попрощался и зашагал в город.

Вблизи Еремкинской заводи рабочие грузили на тракторные прицепы бревна. Сюда, в воложку, осенью пригнали столько плотов для стройки!

Два увальня-парня, дымя самокрутками, наблюдали за слаженной погрузкой.

— Глянь-ка, Микола, на плоты... Вроде они не похожи на те, какие по Волге всегда сплавляли? Эге? — сказал один из них, лупоглазый и толстощекий, кивая вниз на разбросанные по песчаному берегу скрученные стальными тросами пучки бревен.

— Ясно — другая вязка, — ответил второй парень. — Вот когда плотину построим и море тут разольется, только таким манером и будут плоты вязать. Их и по морю и через шлюзы куда как сподручнее прогонять.

Теперь у нас здесь часто можно услышать эти слова: «Вот когда плотину построим и море разольется...» Строительство гидростанции только-только начинается, а уж все говорят о ней как о чем-то совсем недалеком, близком и кровном, без чего скоро нельзя будет жить.

Прихожу домой, а мама и Глеб ужинают. Оба такие веселые, разговорчивые. И мне опять, как и утром, стало что-то не по себе.

«Не подождали, веселятся... Словно без меня им куда как хорошо. А что у меня на душе творится, им и горя мало».

— Андрей, ну где ты пропадаешь? — спрашивает мама, придавая лицу строгое выражение, которое ей так не идет, так ее старит. — Ждали, ждали тебя... Мой руки и за стол!

Я промолчал. Зачем по пустякам трепать нервы!

После ужина мама ушла на заседание какой-то комиссии. Ведь она у меня депутат райсовета!

Глеб читал книгу, а я сидел за своим столиком и рисовал хвостатых чертей. Не хотелось ни решать недорешенную задачку, ни готовить другие уроки. Прогулка на земснаряд не пошла впрок...

Я даже не слышал, как подошел Глеб и взял меня за плечи.

— Ты что, елова голова, паруса опустил?

Молчу.

А Глеб вдруг прижимает меня к своей груди, крепко так прижимает и говорит:

— Я тут без тебя посмотрел... Вижу, задачка не дается. А у тебя уж руки опустились. Негоже, Андрюха, так. Негоже! Никогда, ни при каких случаях не опускай, парень, руки. Всегда своего добивайся. Вот тогда настоящим человеком будешь.

Глеб прошелся по комнате, присел на тахту.

— Меня вот тоже, как и нашего Ивана, не баловала судьба. Бог ты мой, кем только я не был: и каменщиком, и трактористом, и матросом и... и дьявол знает, еще кем! И побывал всюду. И в пустынях Азии, и на Крайнем Севере, и на Дальнем Востоке, и на торговых судах Черноморья. Когда из дому ушел после смерти отца (он у меня на «Красном Сормове» литейщиком робил... а мать еще раньше умерла)... когда, знаешь ли, ушел из дому, за плечами у меня семилетка была и никакого жизненного опыта, как говорится. Но где бы я ни был, я всегда слышал голос отца... В самые тяжелые для меня минуты этот голос говорит: «Ты, Глеб, человек рабочей кости. А на рабочем человеке вся земля держится. И за порядок на этой самой земле ты головой отвечаешь! Заруби себе на носу: не кто-нибудь, а ты хозяин жизни. Вот и строй ее, сынок, жизнь-то, крепко, на века, чтобы людям жилось весело и радостно». — Глеб помолчал. — Хотел тебе один случай рассказать, да не стоит, пожалуй. Ну их, елова голова, разные там воспоминания... стариковское это дело!