Вытащили Кольку из воложки только на другой день. Он был без шапки и валенок. Как сейчас помню: из штанов торчали белые-белые ноги, точно руки прачки. А на длинных ресницах застыл ледок.

После похорон Кольки я заболел и целую неделю провалялся без памяти. А когда выздоровел, поклялся: все, что буду делать в жизни доброго, буду делать вдвойне — за себя и за Николая.

...Домой вернулся под вечер. Мне повезло: ни мамы, ни Глеба, ни Ивана.

Снял шубняк и заковылял к тахте (гудевшие от усталости ноги совсем не слушались). Уснул мертвецким сном, едва только уткнулся лицом в подушку.

По дороге в школу меня догоняет Максим. И сразу, даже не поздоровавшись, спрашивает:

— С-скажи... твой эт-тот Иван, он на стройке в отделе снабжения работает?

— Здрасте! — отвечаю. — Откуда ты взял? Иван на земснаряде... Разве я тебе не говорил?

Максим бычится. Несколько шагов проходим молча.

— С-странно, — опять начинает Максим, пожимая плечами. — П-прихожу вчера из школы, а во дворе м-машина... шофер и твой Иван. Дрова сбрасывают, разный там валежник. Говорю: «Из ресторана отец прислал?» — «Нет, — отвечает Иван, — из отдела снабжения». Свалили дрова, п-попрощались и укатили. Вечером спросил отца, а он ни о каких дровах и знать ничего не знает.

Тут я вспоминаю, как несколько дней назад Иван затеял по какому-то поводу разговор о Максимке. Кажется, он даже спросил, где тот живет.

Максиму ничего не говорю, а сам решаю ужо обо всем разузнать у самого Ивана...

Вечером у нас было комсомольское собрание. А когда оно кончилось, ко мне подошла Зойка. Глядит в пол, говорит тихо, чтобы только я слышал:

— Ты не поднимешься в наш класс?. Приходи минут через пятнадцать, а то сейчас мне в комитет надо.

И убегает.

Что за спешка, думаю? И зачем я ей вдруг понадобился? Хотел домой идти, да все же остался. Зашел в комнату драмкружка и проболтал там с ребятами минут двадцать. У них нынче должна была состояться репетиция какой-то смешной пьески (не сказали, хитрецы, какой!), да руководитель Иван Иваныч, учитель литературы, не пришел почему-то. Пьеску ребята готовят к школьным каникулам. Говорят, у всех животики полопаются от смеху!

На третий этаж я поднимался бегом. Так запыхался, что к своему классу уже подошел шагом. Вдруг слышу, из-за двери пение раздается:

Неужели это Зойка так хорошо поет? А негромкий, такой задушевный и грустный-грустный голос выводит:

Тут меня угораздило задеть за дверь рукой, и голос оборвался. Тогда я отворил дверь. В классе было темно.

— Андрей, ты? — откуда-то от окна спрашивает Зойка. — Не зажигай света. Иди сюда.

— Но я ничего не вижу. Сейчас на парты наткнусь и нос расквашу. Что я тебе... кошка какая-нибудь?

— Не наткнешься, — настаивает на своем Зойка.

После ее пения мне почему-то реветь хочется... Зойка торопит:

— Заходи и закрывай дверь. Что ты там прирос?

Ну и причуды же у этих девчонок. Всегда чего-нибудь да выдумают!

Когда я притворил дверь, в классе стало как будто светлее. У окна, спиной ко мне, стояла Зойка. Ее тонкий силуэт четко вырисовывался на фоне оконного проема, освещенного уличным фонарем. Пытаясь скрыть какое-то неловкое чувство, охватившее меня, спрашиваю развязно и насмешливо:

— Ну, что же мы будем делать? В жмурки играть?

— Не знаю как тебе, а мне не до жмурок, — отвечает Зойка. Сказала с трудом, принужденно — словно насильно из себя выдавила.

И вдруг резко поворачивается ко мне лицом.

— Возьми, прочитай... И если тебя не затруднит... как-нибудь верни сочинителю!

Даже опомниться не успел, как Зойка, точно подхваченная вихрем, вылетела из класса. А в руках у меня оказался какой-то сверточек.

Включил свет, сел за парту. В магазинном пакетике из-под крупы лежали письма Бориса Извинилкина к Зойке. Три письма. В одном он объяснялся в любви. В другом тоже были разные вздохи и прочие трали-вали, а в конце просьба назначить место и час для встречи. В третьем же послании он уже требовал свидания и предупреждал: если Зойка не придет, то пожалеет об этом.

Когда я снова спровадил в пакет Борькино творчество, мне почему-то захотелось вымыть руки... Какой же молодец Максимка! Он сразу не поверил Борькиной трепотне... тогда, на Телячьем острове.

Может, сходить сейчас к Максиму и показать ему эти Борькины сочинения? Нет, не стоит, пожалуй. Лучше я просто передам их новоявленному Дон-Жуану. Нет, лучше всего положить ему их завтра на перемене в парту.

Но почему Зойка отдала мне эти письма? Почему? Неужели только потому, что я отказался в прошлый раз идти с ней в кино и... и намекнул насчет ее амуров с Борисом?

А с Борькой, между прочим, после той вечеринки я больше не дружу. Разные мы с ним люди. И хотя я с ним не объяснялся, он, похоже, догадывается о моем к нему отношении и сам меня сторонится. Это и к лучшему.

Совсем собрался уходить из класса — спрятал в карман Борькины письма, щелкнул выключателем, как вдруг за спиной полыхнуло белое пламя. Подбежал к окну — и дух захватило!

На той стороне, в Жигулях, загорелись прожекторы. Золотисто-матовым светом были залиты и долина оврага, и берег Волги. Цепочка огней протянулась даже через ледяное поле реки, по которому один за другим катили самосвалы.

Если приглядеться, то, несмотря на даль правобережья, можно все же увидеть и длиннущую стрелу шагающего экскаватора в Отважинском овраге, и копры с красными звездочками, забивающие что есть силы тяжелыми молотами в дно Волги стальные шпунты, чтобы отхватить у реки под здание ГЭС добрых четыреста метров. Чуть подальше ухающих копров стояла, сверкая сигнальными огнями, огромная, как морской корабль, землечерпалка «Пятилетка».

А ведь совсем-совсем недавно, еще прошлой зимой, над лесистыми кряжами Жигулей в ясные морозные ночи теплились одни лишь звезды. И стоило, бывало, выйти в такую ночь на берег, скованной ледяными торосами воложки, как ухо начинало улавливать в глухой немотной тишине протяжный, тоскливый вой, до того тоскливый и унылый, что в жилах стыла кровь. Это завывали голодные волчьи стаи в окутанных дремой столетий Жигулевских горах.

Но вот пришли сюда осенью строители и навсегда прогнали из этих мест сонную тишь! Смотрю в окно на мириады огней, и сердце стучит так, точно в груди моей ухает мощный копер — один из тех, беспрерывно вбивающих в волжское дно стальные сваи!..

Дома в прихожей натыкаюсь на Ивана. Он собрался куда-то идти.

— Привет труженику дровяного склада! — говорю. — Ты, оказывается, по совместительству еще в отдел снабжения поступил?

Иван явно смущен. Топчется на месте, крутит между пальцами пуговицу на ватнике.

— Я тебе все разъясню, Андрюха, толичко ты... никому ни-ни! Идет?

— Не тяни, — отвечаю.

— Шагаю в субботу на вахту, а навстречу твой друг Максим. Салазки тащит с дровами. Дорога плохая, а поклажа у него тяжелая. Смотрю, весь в мыле хлопчик. Хотел ему подсобить, да время в обрез... Иду и думаю: видно, плохи у малого дела, если с салазками по дровишки ходит. Пока шагал до земснаряда, и комбинацию одну обмозговал...

Перебиваю Ивана:

— Это ты для... для своей комбинации и про Максима меня расспрашивал?

— Каюсь, поп Андрюха, для этого. — Иван смеется.

А я не знаю, куда мне деться от стыда... Называюсь товарищем Максима, а сам... Эх, а еще собирался о нем заботиться!