Зима в Москве чудила — так мысленно, про себя, определил маршал Янов то, что происходило в природе, вложив в свое определение мрачно-иронический смысл. Да и как все это можно было назвать иначе? В декабре навалило снегу, — запорошенные снежной пылью очистители не успевали освобождать проезжие части улиц, редуты из спрессованного снега выросли на бульварах под самые кроны молодых липок, так что мальчишки на этих горках устраивали лыжные и саночные состязания.

Затем ударили двадцатиградусные морозы, они стояли почти две недели, загоняя людей с улиц в теплые квартиры; звенели закуржавелые провода, низко гудел лед на Москве-реке. А вот теперь первая декада января — и на тебе, развезло: внезапная, нежданная оттепель.

Янов, выйдя утром из подъезда и по обыкновению направляясь пешком к глыбившемуся впереди в молочной дымке дому, шел, утопая ботинками в слякотной каше. Машины перемешивали скатами эту рыжую кашицу — снег с песком, обдавали жижей тротуары. Было скользко, приходилось обходить лужи.

Непредвиденные перемены в природе заставили Янова торопиться, иначе в обычное, рассчитанное время он бы не успел, а опоздать на службу хоть на пять минут — не в его правилах, и, подходя к подъезду, к дубовым дверям входа, он почувствовал теплую испарину под плотной серо-голубого драпа шинелью и лишь тут, до этого занятый другими мыслями, мрачно ругнулся: «Черт те что! Чудит природа».

Другие мысли — это и просто и сложно: сегодня Совмин, сегодня в четырнадцать ноль ноль они, военные, должны быть на заседании. Да и не только военные — министр Звягинцев, конструкторы Бутаков, Абросимов приглашены на заседание... Просто — потому, что на рассмотрение таких вопросов отводится не более пяти минут, и, значит, за пять минут все решится в ту или иную сторону, а сложно — потому, что все должно быть продумано, взвешено до мелочи; доклады по трем вопросам — лаконичными, доказательными и, главное, допускающими только одно толкование, одно необходимое решение.

Все эти дни у Янова проходили в подготовке к Совмину, в спорах, в столкновении точек зрения — кабинет маршала обращался в арену острых словесных баталий. Народу набивалось немало: из Генштаба, разных управлений Министерства обороны...

Но сейчас, с утра, Янов посидит один, разберется до отъезда в Кремль со всеми бумагами, — он еще с вечера отдал все необходимые указания майору Скрипнику. И в том, что сейчас вошло раздражение, — причина в этой неожиданно расклеившейся погоде, в противной от ходьбы взмокренности (последнее Янов относил на счет своей старости) — признак дурной: быть этому раздражению, как скрытой болячке, целый день. И хотя теперь, миновав часового и вступив в лифт, он сказал себе, что раздражение вызвано лишь вот этими двумя причинами, он, однако, покривил душой: была и третья причина...

Третья — это записка с особым мнением командующего зенитной артиллерией генерала Василина и Главного конструктора зенитно-пушечного комплекса «Сатурн» Модеста Петровича Абросимова. «Да, подбил Василин, подбил старика!.. Мол, не только «Сатурн», у артиллерии, мол, есть и другие перспективы: стопятидесятидвух- и двухсотдесятимиллиметровые пушечные системы. Эк, куда хватили! Все, все надо сейчас проверить!» — подумал Янов, когда лифт плавно остановился на залитом светом третьем этаже.

Длинные коридор был пуст — тут кабинеты самого высокого начальства, и в такой ранний час еще никто не являлся с докладами. Света много, ковровая дорожка скрадывала звук шагов, впереди, у комнаты Военного совета, на столике горела лампа под зеленым абажуром. Тишина ли, длинный ли коридор, или стол в конце коридора вызвали эту ассоциацию, а может, сработало все вместе, — в памяти, будто озаренное блицлампой, вспыхнуло: первый день войны... Постой, постой! Этот коридор? Нет, другой, но все до странности похоже...

Да, как это было? Его, генерал-полковника, командующего артиллерией округа, назначили начальником главного артиллерийского управления — ГАУ. Приказ был спешный, он предписывал двадцать первого июня сорок первого года быть в Москве, в Генеральном штабе. Двадцатого Янов сел в поезд и, оставшись один в двухместном купе международного вагона, вдруг впервые ощутил тревогу, пытаясь понять поспешность такого приказа и тут же зримо рисуя свое будущее представление наркому, начальнику Генерального штаба, стараясь уяснить, что за работа ждет его, что предстоит делать и как.

Только в Москве, встреченный у вагона, в толкучке, незнакомым полковником из Генштаба, Янов вспомнил, что день этот — суббота, надо управиться с делами до обеда, а то, не ровен час, во второй половине дня начальство разъедется по дачам, и, не заезжая в гостиницу, отправился сразу в наркомат. Из бюро пропусков позвонил начальнику Генштаба, доложил, что прибыл, и услышал: «Ждем! Надо срочно принимать дела...»

Официальные представления по наркомату заняли время до обеда. Янов, выйдя из кабинета наркома — тот был озабочен, и разговор получился кратким, — из приемной позвонил в ГАУ, услышал суховатый, надтреснутый голос. Маршал... На портретах Янов видел маршала: бритоголов, суровый вид; знал — тот работал в ГАУ временно и только потому, что не могло пустовать столь важное место, постоянный же пост у маршала — замнаркома по вооружению.

«Вот и хорошо! — выслушав доклад Янова, сказал маршал. — В двадцать ноль-ноль у меня совещание с представителями промышленности, — приезжайте и входите в дела».

«Но ведь сегодня суббота», — заикнулся было Янов.

«Какая суббота! Жду вас».

Только после этого Янов отправился в гостиницу, отдохнул с дороги, пообедал в ресторане и в назначенный срок был в ГАУ. Маршал поздоровался — он оказался невысокого роста, «в натуре» выглядел не так грозно, бритый череп блестел сухим глянцем. То ли по каким-то соображениям маршал не захотел, то ли забыл — в кабинете было уже полно народу — представить Янова, и, когда началось совещание, Янов устроился в уголке, на последнем ряду стульев.

Совещание тянулось долго и вяло — разговор шел о каком-то новом взрывателе, кажется, для зенитных снарядов, — дело, как можно было судить, оказалось застарелым, запутанным. Янов, наконец вытащив карманные, на ремешке, часы, взглянул: был четвертый час утра. А потом на столике возле маршала зазвонил высокий горбатый телефон.

«Да, да, — повторил маршал, подняв трубку, и тут же как бы окаменел, слушая, потом с какой-то потерянностью сказал: — Я перейду к другому аппарату. — И встал, с той же потерянностью произнес: — Вызывают в ЦеКа. На сегодня закончим... Товарищ Янов, останьтесь».

Вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь. «Да, потерянный, — подумал тогда Янов. — Что-то с ним произошло».