Прежде Нюрочка думала, самое трудное в работе доярок — это вставать чуть свет на утреннюю дойку коров. Но уже через три дня она убедилась, что к ранним побудкам привыкнуть можно, а вот приладиться к коровам — куда как труднее. Незадача в том, что ей дали группу из первотелок, дескать, такой порядок издавна заведен для новеньких. Если, мол, на первых порах не испугается тяжелого беспокойного дела, то выйдет из нее самая настоящая доярка, а если не выдержит, значит, пускай идет с богом туда, откуда пришла.

Дома Нюра с малых лет доила корову. Ей нравилось перед дойкой не спеша подмыть Буренке теплой водой вымя, слегка смазать соски вазелином, а потом так же спокойно, сосредоточенно приняться за дойку. Приятно нести полное ведро молока с шипучей шапкой пены. Мечталось Нюрочке, что и на ферме все станет так, что она то и дело раз за разом начнет подносить учетчице полнехонькие ведра и молча сливать их в молокомер. А учетчица Граня Буренина только ахать будет:

— Ну и коровы у тебя, Нюрка, надо ведь! Ворожишь ты над ними, что ли?

Нюра улыбнется и не скажет ничего. А хочется сказать, что не зря же она школу кончала, не зря всяких брошюр да книжек по животноводству натаскала из магазина и библиотеки и сохнет над ними целыми ночами.

И сохла Нюра над книжками, и дояркой она стала, да только не носила Гране полных ведер молока, не шли на язык слова о десятилетке. Да и как они могли идти, если вчера во время вечерней дойки она пришла от коровы почти с пустым подойником, села на оглоблю площадки-молоковозки и расплакалась.

— Что с тобой? — встревоженно склонилась над ней Граня. — Ай корова зашибла? Да перестань ты реветь-то! Что случилось?

— Не... не получается у меня ничего, — давясь слезами, вымолвила Нюрочка и опять уткнулась в колени.

— На вот тебе! Без году неделя, как на ферме, и уже не получается у нее. Брось слезы лить, срамиться, пошли к твоим доенкам. Пошли, пошли, поднимайся...

Вскоре и Граня убедилась, что первотелки есть первотелки. Одна не стоит, бьется, словно ей ежа подкатили под ноги; другая, поджимая хвост, валится на бок то ли от страха, то ли от дури... Недаром же у Нюры на руках и ногах так много синяков и ссадин. Но Граня не отступилась. На одну прикрикнула, другую погладила, третьей сунула в рот корочку хлеба. И нервные первотелки стали вроде бы смирнее.

Сегодня Граня тоже обещала помочь, и Нюра, хоть и обиделась на нее за Георгия, почтительно смотрела в ее матовое лицо. Под левым глазом Грани, делая его лукавее, хитрее, розовел серпик шрама. Нюра знала: этот шрамик становится белым, если Граня сердится.

— Грань, а когда ты стреляла из самопала, страшно было?

— Нисколечко.

— А когда с яра прыгала с шалью?

— Страшно. Чуть не кончилась, пока долетела. Высотища-то вон какая!

«Счастливая она, Граня! Ей все нипочем, ей все как-то легко дается, не то, что мне... И красивая, не то, что я... Почему она замуж не выходит? С такой красотой я бы и не задумывалась, только б Гора... Его разве дождешься, несмелый он ужасно-преужасно...»

— Грань, а почему ты не выходишь замуж?

У Грани чуть приметно дрогнули брови да сомкнулись густые темные ресницы. Она не отвечала. Видно, не так просто было ответить этой наивной, только что вылупившейся из школьной скорлупы девчонке.

— Парней-то вон сколько за тобой... Выходи!

— А ты пошла бы, если б посватали? — меж Граниных ресниц холодно засветилась зелень глаз.

Нюра покраснела.

— Смотря кто посватал бы.

— Глупая! Замуж, замуж! А что — замуж! Вся дорога от печки до порога. Куда торопиться? Погожу!

— Да ведь так... Ты же так можешь старой девой остаться!

— Ох и простушка ты, Нюрка! Не беспокойся, старой, конечно, буду, а девой...

— Злая ты!

— Ну вот, опять — злая. Дай я в твою пухленькую щечку чмокну и — мир! Об одном попрошу: такие разговоры со мной не заводи. Ты до них не доросла, а я... Лучше подумаем, как нам твоих непутевых выдоить.

Стойло было за поселком, у старицы, густо обросшей белоталом и камышом. Другие доярки давно управились с дойкой, а Нюра с Граней все подлаживались к строптивым коровам. Возле бидонов с молоком прохаживался Гранин отчим Мартемьян Евстигнеевич. Он сердито зыркал на девушек единственным оком и бубнил в широкую, как печная заслонка, бороду:

— Что уж вы как долго, язви вас! Поди, самим не в управу? Подсобить нешто?

Ему не отвечали, потому что бесполезно — глухой. В это спешное время и появился на стойле Андрей Ветланов. На густых волосах — огромная соломенная шляпа, в каких жители тропиков работают на рисовых полях. Сильную грудь обтягивала, как не лопалась, алая майка. Сатиновые просторнейшие шаровары на резинках в поясе и у щикоток опадали на видавшие виды футбольные бутсы. Из кармана шаровар выглядывала книга «К звездам!» — прочитала Граня на обложке и чуть не расхохоталась. Но Андрей так свирепо посмотрел на нее и поиграл кнутом, что она моментально прикрыла рот ладонью и спрятала лицо за плечом Нюрочки. Он приподнял свою великолепную шляпу и поклонился Мартемьяну Евстигнеевичу, поклонился девушкам.

— Председатель уполномочил меня возглавить это, — он небрежно повел рукой, — неорганизованное стадо коров. Каковы будут инструкции?

— Вдвое поднять удой, — сказала Граня. — Чтобы не тянулся наш колхоз в хвосте.

— Ясно, Мартемьян Евстигнеевич.

Граня напрасно пыталась поймать взгляд его глаз. «Ну что ты, глупыш, так стараешься, паясничаешь? Не понимаем, думаешь, что у тебя на душе! У меня, Андрюшенька, похуже бывало, да не умерла же». Из блокнота, где вела учет, она вырвала чистый листок и набросала карандашом несколько слов, объясняя отчиму, с какой целью пришел Андрей. Читая, Мартемьян Евстигнеевич супил большие брови, которые, казалось, занимали половину его доброго, заросшего бородой лица. Дочитав, осклабился:

— С тобой у нас, надо ожидать, неплохо получится! Поднимай коровушек, заходи с той стороны, а я отсюда...

Пыля, стадо потянулось к степи. Там и пастбищ путевых не было, но в луга гонять ни в коем случае не разрешалось. Лишь осенью нагуливался в них скот по траве, когда все выкошено и вывезено к фермам.

За стадом не спеша шагал кряжистый, в серой косоворотке старик. А Андрей в красной, как флаг, майке метался то туда, то сюда, заворачивая коров. В эти первые минуты своего пастушества он больше всего боялся оглянуться на стойло. Ему казалось, что доярки в белых халатах наблюдают за ним, смеются и наперебой злословят. Тон, конечно, задает Граня Буренина.

Сейчас Андрею хотелось уйти вместе со стадом куда-то за плоский степной горизонт, чтобы уже никогда не возвращаться в Забродный.

Зной до звона в ушах. Небо пусто и добела раскалено. Даже беркуты обмякли на телеграфных столбах, раскрыв кривые тяжелые клювы.

— Марит-то ноне как! — сказал Мартемьян Евстигнеевич. — Провода и те провисли — хоть белье вешай.

«Как же это я воды забыл взять с собой!» — Андрей пытался проглотить слюну, но горло было сухое и какое-то шершавое, наждачное. Из солдатской баклажки Мартемьяна Евстигнеевича он наотрез отказался пить: старику и самому мало. А пить очень хотелось.

— Стало быть, ты Ваньки Ветланова сын? Знаю я его, сызмала помню. Схожи вы с ним, только ты белявее его, от матери, верно...

Глухой старик, казалось, совсем не умел молчать. Стоило им сойтись, как он начинал без умолку говорить. А Андрей не мог ему отвечать: не догадался захватить карандаш и бумагу.

— Ты вон той коровы опасайся, у коей махалка хвоста белая. Пырячая, чисто антихрист! А красного особливо боится. Вообще, всякая скотина красный цвет недолюбливает: что корова, что индюшка... Устал, поди? А ты приляг, отдохни. Плохая стоянка лучше доброго похода. Сейчас я вон ту поблуду заверну и приду к тебе...

Андрей с трудом воткнул кнутовище в сухую каменистую землю и повесил на него шляпу так, чтобы она давала больше тени. Лег на жесткую траву, полистал книгу — не читалось. Рядом грызла твердый полынец бокастая, словно печь, корова. У самого уха слышалось методическое: храп, храп, а потом резкий выдох из широких, как раковины, ноздрей. И опять — храп, храп...