– Сын помирает, не откажи помочь ему травушками своими. Спаси его, крестника своего, благодетель ты наш, спаси! — слезно запричитала мать Кондрата.

– Да в чем хворь у сына твоего? Говори.

– За Тилигулом его сердешного закатовали в темнице панской за дела гайдамацкие, — сказала Охримовна.

   Некоторое время Бурило в раздумье смотрел на ста­руху. Ее сморщенное заплаканное лицо выражало мольбу и испуг. Потом старик, словно с досады, швырнул в сторону сапу.

– Маринка, — позвал он внучку, — возьми кошелку с зельем да травами — со мной к Кондрату пойдешь.

   Девушка быстро побежала в хату. А старик подошел к кусту, под которым лежали пищаль, сабля и серая бараш­ковая шапка. Взял оружие и, нахлобучив шапку, сказал Охримовне:

– Веди к сыну.

   По дороге их догнала Маринка с кошелкой. Бурило внимательно осмотрел содержимое кошелки, вынул пучки засушенных растений и что-то проворчал себе под нос. 

Осмотрев хворого, Бурило покачал чубатой головой.

– Эх, залечили тебя бабы! — И тотчас распорядился постелить солому на возке, что стоял во дворе, и положить на нее Кондрата.

– Не можна казаку летом в хате лежать. Ему дух вольный надобен, чтобы ночью — звезды над головой. Тогда всякая хворь отвяжется, — проворчал старик.

   Бурило вытащил из кошелки сушеные травы, растолок их и бросил в горшок. Налил в него коровьего масла, меда и всю эту смесь отдал сварить Маринке. Белый ароматный пар поплыл по всему двору. Когда зелье сварилось, он напоил им Кондрата, а затем растер тело хворого варенухой (Водка, сваренная из меда, плодов и пряностей), настоянной на каких-то кореньях.

– Теперь, коли сон тебя одолеет — то к добру. Значит, хворь уходить начала, — объяснил он Кондрату и, накрыв его бараньим тулупом, ушел. На больного напал крепкий сон. Около суток спал молодой казак на возке, а когда проснулся, то увидел у своих ног сидящую Маринку.

– Долго я спал? — спросил он девушку.

– Ночь всю да день… поди, цельный, — улыбнулась она и протянула ему большую кружку со вчерашним зельем. — Попей-ка еще разок, авось хворь доконаешь.

   Кондрат одним залпом осушил кружку. Он чувствовал себя лучше. Жар, ломивший голову, прошел. Осталась лишь слабость во всем теле. Он с благодарностью посмотрел на Маринку.

– Кабы не дед твой, худо мне было бы. Добрэ его зелье помогло, легче мне ныне. Уже и на коня мог бы сесть…

– Ишь чего захотел, лежи пока. Не велел тебе дед еще три дня с постели вставать, — сказала Маринка. И ее смеющиеся синие глаза стали строгими.

– Да я шуткую, — успокоил ее Кондрат. — Куда мне на коня садиться — силы еще нет. — И грустно добавил: — Хворым я домой вернулся. А ты вот расцвела, как маков цвет. Ой, хороша стала за то время, что мы не виделись! А ведь тогда ты совсем еще девчонкой была.

– Знать, не забыл… Помнишь, — зарумянилась Маринка.

– А как не помнить! Ты и тогда бедовой была. На коне лучше меня сидела.

– Она и ныне казакует лучше иного… Да и с рушницы птицу бьет знатно, — вдруг раздался голос Бурилы.

   Кондрат повернул голову и тотчас увидел старого запорожца, сидевшего на пне с дымящейся люлькой недалеко от возка.

– Дедусь, полно хвалить меня, — зарумянилась пуще прежнего девушка. — А то еще кто засватает…

– Ты, Маринка, не смейся, — сказал Кондрат. — Для казачьей жинки это в самый раз…

– Казачья жинка — сабля вострая, — показал головой Бурило. — Казак, настоящий сечевик, о жинке не думает. Он не гречкосей.

– Какой я теперь сечевик, дед? Уже сколько годов, как и Сечи нет. О жинке только думать и осталось, — с вол­нением приподнялся на своем ложе Кондрат.

– Ни к чему эти речи! Ни к чему, — замахал на него люлькой старик. — Ты чего приподнялся — ложись. Вот через три дня здоровым станешь, тогда по-казацки и на коня.

– Не в хвори дело, а казаковать не лежит уж душа.

– Не лежит, так ляжет! Хворь пройдет — и дурь твоя пройдет.

   Но Кондрат на эти слова деда так яростно затряс головой, что его светлые волосы волнистыми струйками разметались по подушке.

   Бурило был не рад, что вызвал у хворого такое душевное смятение. И он, отвлекая Кондрата от неприятных воспоминаний, спросил его о встрече с ордынцами. Выслушав, старик стал рассказывать смешную историю о том, как запорожец турецкого султана с крымским ханом обманул, а затем, как чумак потчевал попов горохом. Бурило рассказывал так смешно, что вскоре Кондрат и Маринка стали прыскать от смеха. Хохот их услышали соседи, и возле возка, на котором лежал Кондрат, собрался кружок хуторян. Они и не ведали до сих пор, что суровый знахарь может быть таким веселым рассказчиком.

Через несколько дней Кондрат поднялся с постели. За год его отсутствия дома скопилось много работы, которая была под силу лишь мужчине. Нужно было починить хозяйственные постройки, поправить плетень, вырыть тайный погреб взамен старого для хранения запасов соленого мяса и сала. А там подоспела косовица, пришла пора собрать взращенный матерью урожай.

   Только в воскресный день к вечеру Кондрат сумел освободиться от всех этих дел и пойти к Буриле. Юноше хотелось поблагодарить деда за его помощь, а главное — увидеть Маринку.

   Нарядившись в новый жупан, натянув мягкие сапоги, опоясавшись саблей покойного отца, Кондрат залихватски заломил шапку-кабардинку (запорожцы так называли свои папахи). Он оседлал своего иноходца и выехал со двора.

   Работа на свежем воздухе укрепила Хурделицу. Теперь он с наслаждением почувствовал, что по-прежнему крепко сидит в седле и с былой ловкостью может управлять низкорослой татарской лошадью. Не выдержав искушения, Хурделица дал коню шпоры. Застоявшийся за время болезни хозяина иноходец, казалось, был рад такой разминке и галопом понес седока вдоль по зеленому переулку.

   Проскакав к центру слободы, где понор было погуще, он перевел своего иноходца на медленную рысцу и, озорно улыбнувшись, запел:

Пан старостин Козерацький,

Він їв хліб наш гайдамацький,

Як пустили панича

Без окупу й могорича,

То додому так погнав,

Що й cnacи6i не сказав…

(Пан старостин – сын старосты)

   Его не по-юношески сильный низкий голос прорезал сонную тишину слободы. У плетней появились слобожане: хлопцы, девчата, а затем и старые казаки. Глядя вслед молодцеватому всаднику, они улыбались гайдамацкой задорной песне. И по слободе пошел слух, что Кондратка Хурделица, которого мучили в панской темнице, снова крепко сидит в седле, видать, готов отплатить своим обидчикам за себя и за своего батьку.

   Кондрат остановил коня у поноры Бурилы. Всадник выпрыгнул из седла и отдал поводья выбежавшей навстречу Маринке.

   В горнице у старого запорожца сидел чернобровый мужчина.

– Человека этого, крестник, зовут Лукой. Сербиянин он торговый, от басурман потерпевший много, и живет пока у меня, — сказал запорожец.

   Кушанья подавали на стол Маринка и старая сербиянка, мать Луки. Густую горилку, сваренную из слив, гости и хозяин заедали жирным пловом из барашка, приправленного луком и печеными яблоками.

   Бурило, сам любивший хорошо поесть, с удовольствием наблюдал, как отощавший за время хвори молодой казак с превеликим усердием принялся за вкусную пищу. Когда Кондрат насытился и перестал есть, старик услал женщин в огород. Лишь только они вышли из горницы, хозяин прикрыл ладонью горлышко фляги с горилкой в знак того, что настал час серьезной беседы.

– Расскажи-ка, сынку, что узнал ты про батька и где странствовал? — спросил он гостя.

   Лицо Кондрата сразу помрачнело. Он только махнул рукой, словно отгоняя неприятные мысли.

– Что рассказывать? Более года скитался я. Могилу батька разыскивал. За смерть его отомстить хотел. На Запорожье был, на Уманщине, Волыни… Ой, сколько горя там увидел я! Сколько горя…