— Порядок! Туточки и будем загорать. Но на всякий пожарный случай к обороне подготовиться треба. Як казала одна тетка: береженого и бог береже. — Кивнув в сторону станкового пулемета, спросил Станислава: — 3 циею штукою управишься?

— Попробую!

Станислав осмотрел пулемет. Он был целехонький, только взрывной волной чуть покарябало и сдвинуло с места.

Петр еще раз внимательно осмотрелся, как шахтер в забое, заступая в смену. В углу блиндажа под плащ-палаткой сложены патроны для пулемета, в стене в специальном углублении торчат гранаты, на столике лежат консервные банки: сгущенное молоко, кофе, колбаса, ветчина.

— Стервецы! Як у тещи на именинах, расположились. Без ветчины — ни шагу.

По тому, как сосредоточенно возился Станислав у пулемета, как прилаживался, раскладывал боеприпасы, Петр заключил, что на этом участке круговой обороны полный порядок. От сердца немного отлегло. Конечно, лучше было бы, если бы в таком пиковом положении вместе с ним оказался кто-нибудь из своих ребят. Но теперь об этом и думать нечего, да и поляк вроде парень подходящий.

Очерет проверил свой автомат, пересчитал немецкие гранаты. Восемнадцать. Жить можно!

— Чи пан, чи пропав — двичи не вмираты!

Внезапно артиллерийский налет прекратился. Тишина наступила гнетущая, пожалуй, хуже любого обстрела. Только далеко в небе гудел авиационный мотор: нахальная «рама» кружится, высматривает, выведывает. От ее гуда на душе становилось еще муторней.

— Должно, знову полизуть, — предположил Очерет. Хотя не в первый раз приходилось ему ждать немецкой атаки, но, видно, есть на земле вещи, к которым нельзя привыкнуть. Под ложечкой похолодело, как от мятной конфетки.

Станислав угрюмо припал к пулемету. Может быть, этому немецкому блиндажу суждено стать его могилой! Но страха не было. Просто было обидно: не дойдет он до Польши, не увидит аиста на крыше одинокого фольварка, не почувствует в руках порывистую, нетерпеливую дрожь отбойного молотка, не расцветет над головой светлое небо, когда подъемник после ночной смены вынесет клеть на-гора, не услышит по утрам на пустынных еще улицах города стук тяжелых шахтерских башмаков, спешащих на утреннюю смену.

Из всех желаний, одолевавших Станислава Дембовского, самым сильным, все затмевающим было одно: бить гитлеровцев! Убить десяток, пятерых, хотя бы одного — сколько сможет! Отомстить им за все, что они сделали с ним, с его семьей, с Польшей!

Желание мстить было сильней страха, сильней надежды спастись, уцелеть, выжить. С напряжением всматривался Станислав в тот клочок мира, что виден был в амбразуру: пусть только полезут!

Очерет не ошибся. Из-за поворота медленно выдвинулась серо-грязная туша «фердинанда» и, осторожно перебирая гусеницами, не доверяя русской земле, по которой ползет, двинулась к реке.

— Нехай ползе, трасця его матери! — выругался Очерет. — Там наши хлопци пидкують, — Сердито сплюнул, понимал: против брони самоходки с пулеметом соваться нечего.

Неуклюже, переваливаясь на ухабах, как беременная баба, самоходная установка медленно ползла по дороге, а за ней отарой, сутулясь, прижимая к животам автоматы, шли по грязи гитлеровцы. Шли вразброд, озираясь по сторонам, и Петру показалось, что все они на одно лицо: рыже-грязные, немытые. Верно, страх делал их такими!

— Ну, Стась, с богом! — тихо, словно гитлеровцы могли услышать его слова, скомандовал Очерет.

Резкой, отрывистой внезапной дробью отстучал пулемет. Как метко пущенный шар валит кегли, так очередь Станислава Дембовского врезалась в гитлеровцев, повалила их. Петр видел, как в разные стороны поползли грязно-зеленые шинели. Солдат шесть-семь лежало неподвижно. Отвоевались!

Но вот один из лежавших на дороге гитлеровцев приподнялся и на четвереньках, по-собачьи, стал улепетывать к ближайшей хате. Мишень была слишком соблазнительной, к тому же Петра Очерета искренне возмутила хитрость гитлеровца, притворившегося мертвым. Вскинул автомат и одиночным выстрелом влепил пулю в противно вихляющий зад. Гитлеровец осел, успокоился.

Начало было неплохим. Но пулеметная очередь Станислава имела, так сказать, и обратную сторону. Укрывшись за хатами, гитлеровцы сообразили, что по ним стреляли из блиндажа на окраине деревни.

— Сейчас «фердинанд» повернет на нас, — предположил Станислав.

— Не пиде сюды «фердинанд», — возразил Очерет.

— Почему ты так думаешь?

— Я их норов знаю. Воны по всим своим немецким правилам воюють. Був «фердинанду» приказ — идты на переправу, так вин туды и пидэ. Сам командир самоходки другого решения не прийме. Формалисты воны, сукины сыны.

Старший сержант словно в воду смотрел. Самоходная установка действительно поползла к переправе, а следовавшие за ее броней пехотинцы по канавам и ложбинкам двинулись к блиндажу. Стреляли они из автоматов и ручных пулеметов, но огонь вели, что называется, наобум Лазаря, и пули, чиркая о массивные бревна, мало беспокоили Петра и Станислава. Но все же одному гитлеровцу удалось незамеченным подползти к блиндажу и швырнуть гранату. Правда, в амбразуру он не попал, но осколок гранаты задел плечо Станислава.

Пока Очерет перевязывал поляку рану, около взвода гитлеровцев короткими перебежками двинулись к блиндажу.

Станислав снова прильнул к пулемету. Плечо горело, как ошпаренное кипятком, под мышкой было мокро — просочилась кровь. Но Станислав больше всего боялся, что от боли и потери крови потемнеет в глазах и он прозевает нужный момент. Но вот гитлеровцы с отрывистыми выкриками — себя подбадривали — бросились к блиндажу. В глазах Дембовского плавал туман, все же он довольно ясно видел потные, разгоряченные лица немцев. Пора!

Длинная пулеметная очередь заглушила и крики немцев, и их нестройную автоматную пальбу. Свинцовое лезвие словно сбрило атакующих. Все же два или три из них успели метнуть гранаты. Брошенные издали, они не причинили большого вреда, только завалили вход в блиндаж.

Снова стихло. На деревенской улице стало пусто, словно и война окончилась. Лишь у переправы по-прежнему рвались с тяжелым придыхом снаряды.

— Опять якусь пилюлю хрицы готовлять, — вытер Очерет валявшейся возле пулемета ветошью грязное измученное лицо. Станислав, морщась от боли в плече, не отрываясь, смотрел в прорезь амбразуры. Но на улице было безлюдно.

Внезапно вблизи с резким ударом разорвалась мина. За нею другая, третья…

Вначале мины рвались вокруг да около, но вскоре гитлеровцы пристрелялись, и одна за другой две мины накрыли блиндаж.

Накаты были солидные, но и мины оказались нешуточными. Пыль и гарь наполнили блиндаж. С потолка посыпалась земля, полетели щепки, в одном углу проглянуло хмурое насторожившееся небо.

Очерет и Дембовский лежали на полу рядом с мертвым Бочарниковым, которого взрывная волна сбросила со скамьи. Пилотка сползла с лица солдата, и казалось, он наблюдает за тем, как сражаются с врагом его живые товарищи.

Наконец минометный обстрел прекратился и снова стало тихо.

— Зараз полизуть, гады, — хрипло выдавил Очерет. Черное лицо его в кровоподтеках и ссадинах стало морщинистым, и только зубы белели живым цыганским блеском.

Старший сержант ошибся. Теперь гитлеровцы не лезли, не крались, не хитрили. Убежденные, что после минометного налета с блиндажом покончено, они шли к нему не таясь, переругиваясь, даже что-то жевали на ходу, — видно, наступил священный для них час приема пищи. Шли только ради любопытства, чтобы посмотреть на мертвых русских, что так упорно оборонялись в снова захваченной ими деревне Тригубово.

Станислав Дембовский с искаженным от боли и потери крови лицом ползком добрался до пулемета. Главное, уцелел ли он.

Пулемет уцелел. Все так же пристально, немигающе смотрел он черным зрачком дула в обвалившуюся амбразуру.

— Може, тэпэр я, — предложил Очерет. Но Станислав отрицательно замотал головой. Челюсти его были намертво сжаты, словно их схватила судорога. Боялся: открой он рот — вырвется наружу стон или крик.