Станислав ждал, пока орущая и жующая толпа гитлеровцев подойдет поближе, вплотную. Длинную оглушающую очередь он дал в упор, в сплошную стену вражеских солдат. Теперь редкая пуля не попала в цель. Гитлеровцы бросились наутек, подставляя открытые спины под пулеметные очереди. Станислав бил хоть и по бегущей, но такой ясной мишени. Фашисты валились на землю, ползли, поднимались и снова падали.

— Добре! Дуже добре! — скрипел зубами Очерет. Взглянув на вконец помертвевшее лицо Станислава, на грязные ручейки пота, стекающие за ворот разорванной тужурки, решил немного ободрить товарища: — Зараз трохи отдохнем. Антракт будет, — и попытался улыбнуться. Но на черном лице улыбка была болезненной, вымученной.

Большого антракта не получилось. Из-за бугра снова высунулся «фердинанд» и, угрожающе поводя стволом пушки, двинулся на полузасыпанный, полуразрушенный, но еще живой блиндаж. Издали «фердинанд» выплюнул болванку, и довольно метко: накрыл сверху. В блиндаже все захрустело, загремело, стало темно и душно. Петр и Станислав забились в угол и лежали, закрыв головы руками. Когда пыль немного улеглась, Петр со стоном приподнялся и пополз к заваленному выходу:

— Зараз я тоби покажу хрен з редькою!

Связав ремнем четыре гранаты, Очерет разгреб землю, завалившую выход, и выполз из блиндажа. Вокруг дымились воронки, валялись расщепленные, обожженные бревна. Осторожно, переваливаясь на выбоинах, поводя орудием, «фердинанд» не спеша двигался к блиндажу.

Очерет пополз ему навстречу. Оглушенный разрывами мин и снарядов, он не слышал теперь ни шума мотора, ни скрежета гусениц. Ему казалось, что его бросили в воду и вот он ползет по глубокому дну и слышит только непрерывный шум — словно вода всей своей тяжестью давит на уши.

Новый разрыв вжал Очерета в землю. Показалось, что чем-то горячим отбило левую ногу. Но, теряя сознание, он все же умудрился приподняться и швырнуть связку гранат под брюхо самоходке. Упал, уткнув голову в колдобину.

Больше он ничего не чувствовал, не видел, не помнил. Лежал, как труп, а может, и вправду был трупом.

Бой за Тригубово длился уже свыше суток. Деревня трижды переходила из рук в руки. Но, и отступая из Тригубово и наступая на него, наши солдаты слышали стрельбу из отдельно стоящего блиндажа на западной окраине деревни. По тому, с каким ожесточением немцы вела огонь по блиндажу, как гнали к нему пехоту и даже пустили самоходку, нетрудно было догадаться, что в блиндаже засели наши бойцы. Но никто не знал, сколько там смельчаков и кто они.

Лишь когда в третий раз деревня была отбита и автоматчики из польской дивизии добрались до разрушенного блиндажа, они нашли возле подбитого, еще чадящего «фердинанда» раненого советского бойца. Черный от копоти и запекшейся крови, в изорванном обмундировании, он ничего не мог сказать, только кивнул головой в сторону блиндажа.

Автоматчики бросились к блиндажу, разгребли развороченную землю, растащили обгоревшие бревна. Натолкнулись на мертвого скрюченного немца. Рядом с ним лежал еще один убитый — русский солдат. Третьим нашли поляка. Он был жив. Вернее, в его изувеченном теле еще были признаки жизни.

Двух раненых автоматчики положили на шинели и понесли к центру деревни, где стоял крытый штабной грузовик.

Немцы снова начали атаковать Тригубово, и девушке-польке в желто-зеленой шинели и русской пилотке, сидевшей рядом с шофером, не надо было ничего объяснять. Она выскочила из кабины, откинула брезентовый полог кузова:

— Скорей, скорей!

В кузов, где стояли штабные ящики, автоматчики положили Петра Очерета и Станислава Дембовского, и грузовик рванулся к переправе: немецкие мины ложились густо — успеть бы!

В кузове девушку швыряло от борта к борту, словно бильярдный шар, но она, как смогла, перевязывала раненых — стонущих, тяжелых.

По мосту, недавно наведенному саперами, грузовик переехал Мерею и помчался в сторону Ленино. Но не проехал и трех километров, как из-за солнца с прерывистым торжествующим воем вырвался фашистский самолет и прошелся над грузовиком, строча из пулеметов. При первом заходе пилот промахнулся: взял слишком вправо. При втором же, для верности, сбросил небольшую бомбу. Она упала в поле, недалеко от грузовика, и осколок разворотил задний мост. Девушка вылезла из кузова и бросилась к шоферу. Тот лежал грудью на баранке, и на его спине расползалось черное пятно. Девушка схватила шофера за чуб, подняла поникшую голову: мертв.

Самолет сделал третий заход над неподвижной и теперь уж совсем беззащитной мишенью. Пулеметная очередь перечеркнула мотор, бензин обрызгал сапоги и шинель девушки. Машина вспыхнула. Девушка бросилась в поле. Знала: единственное ее спасение — как можно скорей и как можно дальше убежать от горящей машины.

А раненые? Беспомощные! Обреченные! Уже ни о чем другом не думая, она рванулась в горящий кузов и за ноги сволокла в канаву одного раненого. Шинель на ней тлела, но она снова поползла к машине и вытащила второго. Надо было спасать и ящики. Она оттащила в сторону один ящик и тут же упала на землю: огонь охватил ее. Она еще раз попыталась приподняться, но вокруг ничего не было: ни ящиков, ни раненых, ни машины. Не было ни земли, ни неба. Только огонь…

Койки в палате стояли так тесно, что между ними едва могла протиснуться сестра, чтобы поставить градусник или дать лекарство. Синие светомаскировочные шторы приспущены, и даже днем в палате полумрак. Впрочем, так лучше. Спать лучше, думать лучше, беседовать по душам с соседом лучше.

А сосед у Петра Очерета не простой. Побратим. Друг. Правильней сказать — брат.

Еще совсем недавно, три-четыре дня назад, он даже не предполагал, что на белом свете живет человек по имени Станислав, по фамилии Дембовский, по национальности поляк. Прошло не так уж много часов — и теперь, пожалуй, нет для Петра Очерета человека ближе, чем солдат, с ног до головы перебинтованный, что лежит на соседней койке.

Так-то было на войне.

— Проснулся, Петро? — Станислав заметил, что Очерет лежит с открытыми глазами. — Выспался?

— Трохи. Выдал на-гора минут триста шестьдесят.

Теперь у них есть время, чтобы по-настоящему познакомиться, поговорить. Приходят и уходят врачи и сестры, меняют бинты, кормят обедом и ужином, пичкают лекарствами, а между ними длится один нескончаемый разговор: о жизни, о войне, о прошлом, о будущем.

Заснет Станислав, а Очерет уже ждет не дождется. Не успеет тот протереть глаза, как слышит бас Петра, приструненный госпитальной тишиной:

— Проснувсь? Ну давай побалакаем за житуху.

Как-то в палату принесли свежие газеты. Читали без особого интереса: все новости с фронтов узнавали по радио.

— Ну, як там без нас воюють? — спросил Очерет Станислава, листавшего газеты.

Вдруг Станислав нахмурился.

— Шо там таке?

— Вот слушай! — И Станислав прочел сообщение о том, что Советское правительство присвоило посмертно звание Героя Советского Союза польской девушке, которая сгорела, спасая раненых и штабные документы из горящей машины.

Лежали притихшие. Они не знали ни имени, ни фамилии девушки, которая спасла их. Петр только помнил, как она схватила его за ноги, потащила. Он был слишком тяжелым, и она уронила его на землю. Верно, от удара и боли он потерял сознание. Ничего не помнил и Станислав.

— Може, то вона? — проговорил Петр.

Ведь была же и горящая машина, и девушка, почта девчонка, в тлеющей шинели, и пулеметные очереди, и ее испуганное, заплаканное лицо, и слабые детские руки. Мысль, что, может быть, спасение их, двух мужчин, оплачено жизнью польской девочки, была как укор. Лежали молча. Лишь вечером, когда в палате совсем стемнело, Петр проговорил голосом, хриплым от долгого молчания:

— Теперь я их, гадив, смертным боем бить буду.

…Идет скорый поезд к границе. Скоро Брест. Скоро встреча со Станиславом. Сидит Очерет у окна, прикованный к нему неразрывной цепью воспоминаний.