— Стало быть, ты хочешь меня уверить, что человек без плетей работать не будет, — усмехнулся Татищев.
— Я не зверь, я человек, — угрюмо ответил Акинфий. — Иной раз от жалости сердце болит нестерпимо. Но в пашем деле не как сердце велит поступать надобно, а как голова приказывает.
— По закону надобно, Акинфий Никитич, дорогой, — сказал Татищев. — По закону. Без жестокосердия.
— Значица, я выхожу жестокосерд! — тяжело задышал Акинфий. — Что цепи надел и плетьми секу! Хорошо, я зверь, а ты, генерал, — ангел! Может, ты заместо них в рудник пойдешь? Кайлом махать да руду на тачке таскать. Не-ет, генерал, ты не пойдешь! Да и кто ж туда по своей охоте идти согласится? Стало быть, ядер не будет, пушек, других надобностей. И как же тогда быть?
— Конь тяжелый воз потянет, ежли его кормить и беречь. Так и с работным людом надобно. — Де Геннин с удовольствием выпил вина.
— Да-а… — помолчав, вздохнул Татищев. — Что Демидову законы, когда ему судьи знакомы.
— Это ты про что?
— А вот про что. У тебя сейчас двадцать заводов, а подать в казну платишь такую ж, как у тебя дюжина заводов была. Себя государственным человеком мнишь, а казне не додаешь.
— Кому те деньги идут? — спросил Акинфий, устало закрыв лицо руками.
— Что значит — кому? — удивился Татищев. — Доходы казны распределяются согласно государственной надобности
— Кому идут деньги? — упрямо повторил Акинфий.
— Не понимаю тебя, — нахмурился Татищев.
Акинфий вскочил, с грохотом отодвинул тяжелый стул. Вышел и тотчас вернулся с кожаным портфелем. Рванул ворот, выпростал гайтан с крестом и ключиком.
— Вы в Питербурхе думаете, мы навроде медведей, окромя лесов, ни хрена не знаем, — бормотал Акинфий, отпирая портфель. — Не… Нас тоже не в дровах нашли…
Вынув нужную бумагу и далеко отставив от себя, пробежал глазами:
— Слушай, что казна истратила за летошний год… На строительство Питербурха 256 313 рубликов, на содержание двора матушкиного 2 мильона 500 тыщ. Но матушка-то ладно, бог ей судья… Слушан дало: артиллерия российская — 370 тыщ, а конюшни светлейшего герцога Бирона — мильон с тремя рублями. Это так?
— Это не твое дело, — не скрывая недовольства, сказал Татищев. — Твое дело исправно платить подать.
— Ага, — кивнул Акинфий. — А лошадки немецкие мои денюжки на дерьмо переводить будут? Нет, генерал, я уж лучше двадцать первый завод поставлю. — Не выдержал, сложил кукиш, сунул Татищеву: — Вот конюху немецкому!
— Остерегись, Демидов. — Татищев встал. — Я дворянин и я присягал…
— И я дворянин, — поднялся Акинфий. — Мне Петр Великий сие звание даровал! И я россиянин!
А башню все строили. Росли степы. Акинфий взобрался по лесам на верхнюю площадку. Отсюда открывалась далекая панорама на весь Невьянск, на заводы, пруды, нагромождение черных домишек, на серебряную гладь воды с парусными лодками.
Акинфий вдохнул полной грудью, улыбнулся. Следом на площадку, пыхтя, взобрался зодчий Ефим Корнеев.
— Тута две малых мортиры поставить надобно, — глянул на него Акинфий. — Ядер горку да пороху положить…
— Пошто, Акинфий Никитич? — удивился зодчий. — По ком палить?
— Было бы чем палить, Корнеич, а по ком — завсегда сыщется.
…В камере под башней был сооружен сыродутный горн с клинчатыми мехами. Там трудились трое мастеровых.
Когда зашел Акинфий, они вытаскивали из горна крипу отлитого металла.
— Гляди, хозяин, — улыбаясь и утирая мокрое бородатое лицо, проговорил мастеровой Иван Детушкин. Он ловко подхватил полупудовую крипу железными щипцами, сунул в бочку с водой. С шипением поднялось облако пара. Через секунду Акинфий держал в руках кусок серебристого металла, ощупывал его, ковырял ногтем.
ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ИВАН ДЕТУШКИН. ПОТОМКИ: ВНУК СЕРГЕЙ НИКОДИМОВИЧ — ТОЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР; ПРАВНУК ИГНАТ САВВИЧ — ГОРНОВОЙ НА ВЕРХ-ИСЕТСКОМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ, ЧЛЕН РСДРП С 1903 ГОДА, ПОГИБ В 1919 В БОЯХ С КОЛЧАКОМ; ПРАПРАВНУК МИХАИЛ СЕРГЕЕВИЧ ДЕТУШКИН — СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ-АТОМЩИК.
— Чистое серебро, хозяин, — гудел Детушкин. — Без примесей. Хоть рубли отливай!
— Тихо, Детушкин, — Акинфий вскинул на него лихорадочно заблестевшие глаза, — про рублики никому ни полслова. Руду мы эту вам сюда по ночам доставлять будем, и уголь також, и припас съестной. А платить я вам чистым серебром буду.
Трое мастеровых молчали, соображали. Страх медленно закрадывался в души. Акинфий бросил слиток на каменный пол, раздался мелодичный звон. Подмигнув мастеровым, хозяин вышел, старательно прикрыв за собой окованную железом дверь. За дверью стоял чубатый стражник с саблей и пистолетом за поясом.
На столе Акинфня лежала громадная карта-чертеж Урала и ближних мест. Вокруг стола сгрудились бородатые мастера.
— Думка у меня такая, господа мастера. До зимы заложить еще четыре завода: Кыштымский, Уткинский, Иргинский и Верх-Исетский. Окромя того, рудознатцы мои нашли богатые медные жилы в краях Алтайских.
— Вон куды добрался Демидов! — присвистнув, сказал мастер Гудилин,
— Дай срок, мы во все пределы распространимся! Была б охота к делу сему.
При этих словах Акинфий покосился в сторону сына. Прокопий сидел в стороне и явно скучал. Был он статен и красив с виду, в дорогом атласном кафтане с брильянтовыми пуговицами. Дорогие перстни сверкали на холеных руках.
— А на молотовых фабриках, — гудящим басом сказал Гудилин, — горн будем класть восемь аршин в длину и в ширину четыре аршина.
— Десять длина надо и шесть — ширина, — на ломаном русском языке возразил высокий рыжий швед с трубочкой в зубах.
— Эх, хватил! — обиделся Гудилин. — Отродясь таких больших не строили! В твоей Чухляндии строили?
— В моя Швеция нет, а сдесь надо.
УЛАФ СТРЕНБЕРГ, АРТИЛЛЕРИСТ, УНТЕР-ОФИЦЕР ШВЕДСКОЙ КОРОЛЕВСКОЙ АРМИИ. ПОСЛЕ ПЛЕНА ОСТАЛСЯ НАВСЕГДА В РОССИИ. ПОТОМКИ: ВИКТОР УЛАФОВИЧ СТРЕНБЕРГ, УПРАВЛЯЮЩИЙ ЗАВОДАМИ; ПРАВНУК ИВАН ИВАНОВИЧ СТРЕНБЕРГ, ГЕНЕРАЛ ОТ АРТИЛЛЕРИИ, ПОГИБ В
ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОИНУ В ГАЛИЦИИ; ПРАПРАВНУК ВЛАДИМИР АФАНАСЬЕВИЧ СТРЕНБЕРГ, СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ В ОБЛАСТИ МЕТАЛЛОГЕНИИ.
— Видал, у него в Швеции нету, а здесь он хочет! — хлопнул себя по коленям Гудилин.
— Надо думат вперед. Сколько железа будет дафать завод сегодня, а сколько зафтра, — пыхтя трубкой, невозмутимо отвечал Стренберг. — Кажется, так учил император Петр?
Акинфий задумался.
— И что это за земля такая — Швеция, — задиристо бубнил Гудилин. — Все командовать норовят.
— Швеция — ошен хороший земля, — простодушно улыбнулся Стренберг.
— Вот и вали туда! Поди, соскучился по родине-то?
— Здесь мой родина, — качнул головой швед. — Россия…
— Фу ты, ну ты! А Швеция как же?
— И Швеция родина. У меня теперь два родина, я ошен богатый…
— У нашего Емели семь пятниц на неделе! — хмыкнул Гудилин.
Бородатые мастера слушали перепалку, улыбались.
— Стренберг дело говорит, — сказал Акинфий. — Затея сия вдвое дороже станет, зато опосля фабрику перестраивать не придется.
Сыну Прокопию окончательно надоели эти скучные разговоры, и он, поднявшись, направился к двери.
— Ты куды, Прокопий? — недовольно глянул на него Акинфий.
— В дорогу собраться, батюшка, — зевнул сын. — Завтрева в Питербурх выезжать спозаранку.
Акинфий помрачнел, отвернулся. Прокопий вышел.
— Не шибко сынок-то к нашему делу радеет, — сочувственно вздохнул мастер Гудилин.
Ранним осенним утром Акинфий и Евдокия провожали сына в Санкт-Петербург. Они стояли у кареты, запряженной четверкой сытых коней. Кучер уже восседал на козлах.
— Веди себя пристойно, — напутствовал Акинфий. — Без меры не бражничай, учись наукам прилежно… Ну, дай обниму тебя, — он прижал сына к груди, шепнул: — Вести об себе почаще присылай, а то мать шибко тоскует.