Когда человек с бородой сказал, что вечер окончен, она встала на сцену, уронила портфель, наступила сама себе на ногу и почти прокричала:

— Никакой Дмитрий Каминка и Эммануил Журавлев и даже Сурен Качарян так меня не волновали, и Ауэрбах может умирать спокойно.

Если бы она не сказала, что я могу умирать спокойно, мне ее выступление очень понравилось бы.

Так закончилось мое первое выступление как автора и исполнителя.

А потом случилось обыкновенное чудо: мне позвонили из журнала «Театр» и попросили зайти с рассказами. Редактор с холодной фамилией оставил у себя всю мою папку и попросил приносить все, что будет еще...

Идя из редакции по Кузнецкому мосту, я поймала себя на том, что чуть-чуть пританцовываю, что рот у меня не закрывается от улыбки и что, кажется, я уже сочинила еще один рассказ, а потом сочиню еще и еще, и так буду сочинять, пока меня не станут печатать толстые журналы.

Будет ли мне тогда жить так же интересно, как сейчас?

Если бы знать... Если бы знать...

В АВТОБУСЕ ПАХЛО СИРЕНЬЮ

В шестнадцать лет я, безумно влюбленная в своего репетитора по физике, мучительно пыталась сделать вид, что понимаю его объяснения по поводу электромагнитной индукции. Когда он говорил: «Скажите, что вам непонятно?» — мне было очень трудно удержаться, чтоб не сказать ему: «Мне непонятно, почему вы не пригласите меня в кино, почему не замечаете моей хорошенькой кофточки и почему вы, видя, что я ничего не понимаю в физике, не назначите мне дополнительные занятия. Я ведь погибаю, неужели непонятно?!»

Мой репетитор, студент физико-математического факультета, был влюблен только в свою науку, и он не замечал ни весны, ни меня ни милых девушек, с нежностью глядевших на него. А я ненавидела физику и математику и делала все, чтобы отвлечь студента от занятий.

Я читала ему законы Ома, Бойля-Мариотта наизусть, с выражением, как стихотворения в прозе, к его приходу надевала самую хорошенькую кофточку и душилась мамиными духами. Но он все выдержал, а я, как ни странно, выдержала переэкзаменовку.

Однажды я, уже ученица театрального училища, шла по Кисловскому переулку с веточкой сирени и встретила своего учителя. К тому времени я уже была влюблена в артиста Жарова. Студент проводил меня до трамвайной остановки, и я, на прощанье подарив ему веточку сирени, сказала с кокетством опытной актрисы:

— Вспоминайте о своей бездарной ученице, хотя бы пока не завянет' эта ветка. — А когда трамвай тронулся, я, высунувшись из окошка, добавила: — И не забудьте, что ветка, опущенная в воду, потеряет в своем весе ровно столько, сколько весит вытесненная ею вода!

Студент рассмеялся, а я уехала.

И прошло немало лет... Отгремела война, и однажды в газете, среди награжденных за особые открытия в области физики, я встретила фамилию своего репетитора. Но его не встречала до вчерашнего дня...

А вчера после концерта я встала в очередь на автобус. Стоявший впереди меня высокий мужчина с устало опущенными плечами и толстым портфелем, обернувшись, посмотрел на меня. Но я не обратила на него внимания. Подошедший автобус, проглотив половину очереди, захлопнул дверцы перед носом этого человека.

— Я загадал, — сказал он мне, — ежели автобус меня не возьмет, я угадал, кто вы. Мне кажется, что вы — моя первая ученица по физике...

И на радость оставшейся очереди мы решили с ним пройтись пешком.

— А я читала о вас в газете...

— Неужели не забыли мою фамилию? — изумился он. — Хотя я вашу помню.

Удивительно, как мы помнили с ним все, что касалось той весны, и как весело и интересно нам было о ней говорить. Около метро он подвел меня к продавщице сирени.

— Только рубль ветка, только рубль, — бойко выкрикивала женщина.

— А все?

Молодая сторонница частной торговли быстро пересчитала ветки:

— Без ведра — десять рублей.

— Без ведра, — сказал он и протянул мне цветы.

И в автобусе мы не искали с ним тем для разговора. К тому же он оказался театралом.

— Видел на сцене вас. И сразу узнал. Знаете почему? У вас интонации те же... И вы, как тогда, поднимаете правую бровь. И я все вспомнил... и даже кофточку вашу в горошек вспомнил...

На прощанье я уговорила его взять у меня веточку сирени. Прищурившись, будто что-то припоминая, он сказал:

— Поставить ее в воду и не забывать... «Неужели помнит?» — подумала я.

— ...и не забывать о sac, хотя бы пока завянет ветка! И еще... — Он пытливо глядел на меня смеющимися глазами.

— И еще... — добавила я, — ...не забыть, что каждая ветка, опущенная в воду, теряет в своем весе ровно столько, сколько весит вытесненная ею вода!

И мы рассмеялись так громко, что на нас обернулись все пассажиры.

Был май, в автобусе пахло сиренью...

ЗАДУШЕВНАЯ ПОДРУГА ВЕРКА, Я И МОЯ ФАНТАЗИЯ

Я в детстве любила заглядывать в окна домов, рассматривать альбомы с чужими фотографиями и прислушиваться к разговору незнакомых людей. Мелькнувший в окне профиль я дорисую в портрет, из обрывка фразы сочиню монолог, и из выцветшей фотографии на меня взглянет живое лицо.

Я любила книжки с потерянным концом. Мне всегда хотелось «невероятных» событий, наверное, поэтому я очень много врала, у меня даже был такой период, когда я врала без всякого смысла, просто чтоб было интереснее. Например, я стою в луже, мать, увидев это из окна кричит: «Выйди сейчас же из воды». — Я спокойно спрашиваю: «Из какой?» — «Из той, в которой ты стоишь!» Я удивленно поднимаю брови: «Я стою на сухом месте».

Мама выбегала во двор, делала рукой такой жест, который заставлял меня вылететь из этого «сухого» места. Но я на нее не обижалась.

На смену бессмысленному вранью пришло вранье осмысленное. Я поняла, что можно вырезать кукол из картона мамиными маникюрными ножницами, рядом положив наши детские, и, заслышав мамины шаги, немедленно брать большие. Мама говорила: «Мне кажется, что ты берешь мои ножницы, они стали совсем тупые». — «В пустыне, — отвечала я,— людям кажется, что они видят вдали моря и реки —это мираж, но это пройдет»...

С возрастом, конечно, бессмысленное вранье прошло совсем, осмысленное — почти совсем, но фантазия росла вместе со мной и делала мою жизнь интересней.

В школе, в которой я училась, было дровяное отопление. Однажды во время большой перемены выяснилось, что большинство ребят не подготовилось к следующему уроку. Стали думать, как быть; я предложила завалить дымоход кирпичами, которых было много во дворе школы, и открыть окна, а был холодный сентябрьский день; учитель войдет, скажет: «Ах, как холодно» и попросит затопить, дым повалит в класс, и все пойдет как по маслу! Мы так и сделали, и учитель сказал: «ах..», и дым повалил в класс, и мы весь урок весело бегали за истопником и уборщицей.

В школе у меня была задушевная подруга Верка, которая так же, как я, обожала «невероятные истории».

Как-то в старших классах готовился литературный вечер, посвященный молодому советскому поэту. Младшие классы на вечер не допускались, но накануне концерта заболели двое исполнителей, а требование к исполнителям было одно — звонкий голос. Звонче, чем у меня и задушевной подруги Верки, голоса не оказалось, так мы стали артистами. Нам дали выучить слова и объяснили, что на сцене нас поставят в шеренгу лицом к публике, и когда мой сосед справа толкнет меня в бок, я в рупор должна буду сказать «труд труби, труд труби, труд труби в трубу», а на слове «в трубу» я должна буду пихнуть задушевную подругу, и она скажет «бей барабан, бей барабан, бей барабан борьбу». Слова мы выучили насмерть, у меня весь дом говорил: «труд труби».

Наступил вечер, раскрылся занавес. Я стала рассматривать публику, и мне очень понравился огромный человек, который сидел как-то боком, выставив ноги в проход. Он был похож на Гулливера, я улыбнулась ему, он улыбнулся мне, и тут я получила сразу два толчка в бок; слова вылетели у меня из головы, будто их никогда и не было.