О сне нечего было и думать. Эрнест бесцельно ходил и ходил по проспектам Дивного, потеряв ощущение времени.

Неожиданно для себя он вышел на проспект Павла Корчагина. Окна вагончика, в котором жила Люба, были еще освещены. Эрнест стоял и смотрел на окна, хотя за стеклами ничего не было видно, потому что их сплошь залепила зернистая морозная корка.

Голубые рельсы пересекли границу Якутии.

Оголились, полысели вершины сопок, реже стала тайга. Нелегко пробиться жизни в вечной мерзлоте.

На сотни, на тысячи верст вокруг снега, снега, снега… Сухие, рассыпчатые, они легли на землю легким пухом, и не верилось, что по весне эта сверкающая красота покроется грязными разводами и исчезнет. Февраль на носу, но по-прежнему неулыбчиво студеное красное солнце. Север!

Однажды путеукладчики перекуривали возле костра, когда раздался мягкий шорох снега и огромный белый алас, лежавший слева от трассы, начал заполняться ветвистым кустарником. Словно ожили и двинулись с гор растения. Парни не сразу поняли, что это из тайги вышло тысячное оленье стадо. В воздухе повис бесконечный костяной звук скрещивающихся рогов. Казалось, там, в аласе, разыгралась средневековая битва; поднявшаяся снежная пыль напоминала дым пушечных выстрелов.

Длинная оленья упряжка с фигурами каюров и хореями в руках отделилась от стада и направилась в сторону путеукладчика. Вскоре рабочих окружили проворные эвенки. На пастухах были торбаса, расшитые золотой нитью, кухлянки с затейливым национальным орнаментом и большущие собачьи шапки. Они, как братья-близнецы, походили не только одеждой, но и ростом, телосложением, лицом: узкоплечие и маленькие, как подростки, скуластые, меднокожие, узкоглазые. У всех одинаковый открытый, доверчивый взгляд. Возраст определишь разве что по морщинам. Этим бесконечно прямодушным людям незнакомы чопорность, обман, воровство, чем так грешны европейцы; понятия чести и порядочности для них такое же непременное условие бытия, как солнечный свет для жизни.

Эвенки, цокая языком, осматривали путеукладчик, тепловоз, трогали руками рельсы. Они предостаточно летали на вертолетах, «Аннушках», но многие из них знали о существовании железных дорог только по фильмам и фотографиям. Ведь до недавнего времени считалось утопией строить в этих краях железные дороги…

Старику с острой бородкой очень захотелось услышать гудок тепловоза. Машинист исполнил его желание, затем пригласил пастухов на площадку тепловоза и немного прокатил их. Старик радостно сказал, показывая рукою в сторону Дивного:

— Поехала, поехала, поехала — Москва приехала! Москва близко-близко стал…

На груди у него висела новейшая транзисторная «Спидола», и знакомый дикторский голос сообщал, что сегодня запущен очередной искусственный спутник Земли.

— Ну вот, теперь Москву вашей олениной по чугунке снабжать будем, — в шутку сказал Каштан. — Самолетами ведь не повезешь — в копеечку влетит.

Пастухи приняли слова бригадира за чистую монету и о чем-то возбужденно заговорили между собою на родном языке. Молоденький эвенк перевел: они предлагают угощать столицу только отборными, первосортными олешками.

Расставаясь, пастухи передали бригаде огромный кусок строганины. Как объяснили, в благодарность за то, что путеукладчики приблизили Москву к их родным местам.

А рельсы побежали дальше, в края дикие, считавшиеся когда-то неприступными…

…Концерт Балерины подходил к концу, когда дверь распахнулась и в клуб ввалилось четверо бородачей в полушубках, ушанках и с рюкзаками за плечами. Они остановились в проходе между рядами, глядя на музыканта.

— Он, стерва!.. — радостно гаркнул один из них, здоровенный рыжебородый детина с какими-то шальными глазами.

— Ну щербатый! Ну дает! Отмылся, глянь, не узнать!.. — подхватили бородачи.

На них зацыкали.

Балерина прервал игру, привстал, вглядываясь в непрошеных гостей, потом сказал:

— Кореша, рад вас видеть, но поимейте совесть: идет мой концерт. Разденьтесь и сидите тихо, как все зрители.

Бородачи скинули рюкзаки, одежду, побросали все на пол, хотя в фойе была раздевалка, и шумно расселись на свободных местах.

Каштан поглядел на них, и на душе у него стало как-то тревожно…

Балерина, исполнив последний номер, раскланялся и спустился к бородачам. Те начали с медвежьей неуклюжестью обнимать его, хлопать по плечу.

— Фуфло, Хмырь, сколько лет, сколько зим! — возбужденно говорил Балерина. — А ты, Решка, где пропадал?

— В пионерском лагере отдыхал, — ухмыляясь, сипло отвечал тот, кого звали Решкой.

— Мы с делом к тебе, Балерина, — сказал рыжебородый.

— Так что ж мы стоим! Айда ко мне в вагончик.

Все направились к выходу. Там у двери стоял Каштан. Он встретился с Балериной взглядом.

— Кореша ко мне приехали, Ваня, — сообщил Балерина.

— Я гляжу, у твоих корешей вроде бы бутылки в рюкзаках, — подмигнув бородачам, сказал Каштан. — Не иначе, как минеральная вода. А у меня аккурат в глотке пересохло.

— Глазастый! — одобрительно отозвался рыжебородый. — Двигаем с нами. На всех хватит.

Балерина удивленно посмотрел на бригадира.

В вагончике бородачи выставили несколько поллитровок, разлили по кружкам, открыли банки с тушенкой и кильками, которые прихватил из своего вагончика Каштан.

Все, исключая Балерину, выпили. Бородачи в крайнем удивлении посмотрели на хозяина, который отодвинул свою кружку.

— Вы уж давайте без меня, — сказал он. — Я пас. Завязал.

— К-как?.. — даже поперхнулся рыжебородый.

— Боцманским узлом. Намертво.

Они долго сомневались в словах Балерины, но пришлось поверить. Тогда рыжебородый пощупал его спину и сказал своим товарищам:

— Так и есть! Крылышки проросли.

Засмеялись.

— Давайте к делу, — хмуро сказал Балерина и посмотрел на Каштана.

— Во первых строках — как тебя разыскали. Слушай сюда, — начал рыжебородый. — Рассчитались с последнего места — на медном руднике ишачили, — сидим в ресторане Читинского аэропорта, балдеем. Ага. Какой-то юнец спрашивает разрешения подсесть. Разрешаем. Куртка на нем зеленая, а на спине надпись: «БАМ». Заказывает он обед без горючего. «Значит, с БАМа?» — спрашиваем. «Оттуда, — отвечает, — в отпуске был, возвращаюсь». Стали расспрашивать, как у них там с заработками. Слово за слово, разговорились. Юнец про красивые пейзажи больше рассказывает, будто они нас очень интересуют. И люди, говорит, у нас замечательные. Перечисляет, значит, этих самых замечательных. Молодого бригадира, который за доблестный труд высокий орден получил, еще кого-то. Ага. И вдруг: «А вы не представляете, какой у нас руководитель художественной самодеятельности! У него, мол, трудная судьба была, бродяжничал, даже сидел. Чрезвычайно талантливый гитарист». И фамилию называет. Ну, у нас челюсти и отвалились. «Случаем, — спрашиваю, — не Балерина гитариста вашего прозвище?» — «А вы откуда знаете?»

Рыжебородый замолчал и стал наливать в кружки.

В электровагончике было жарко от включенных плит, гости постепенно сняли пиджаки, свитера, сорочки. Все они были в татуировках, особенно Решка. От локтя до кисти у него было написано: «Нету в жизни щастя!», а на груди толстенькая русалка.

— Да не тяни, расскажи Балерине, куда мы оглобли направили и зачем к нему зарулили, — нетерпеливо попросил рыжебородого Решка.

— Слушай сюда, — передохнув, продолжал рыжебородый. — Прослышали от знающего человека, что на Чукотке есть один поселок, в поселке же том богатый оленеводческий совхоз помещается. И навроде того, что директор совхоза ищет вольную бригаду плотников аэродромные постройки рубить. Мы, значит, письмецо ему кидаем: есть такая бригада, просим разобъяснить, что за калым и какой куш за него выпадет. Тот отвечает незамедлительно: три бревенчатых постройки, а куш за них такой, что у нас глаза на лоб полезли. Прикинули, что за три месяца столько зашибем, сколько здесь за год не возьмем. Короче — летим калымить… Как ты думаешь, зачем к тебе завернули?