— В сельпо есть гармони. Видел.
— Значит, купим.
— Я у своих поинтересуюсь. Вам ведь на время? Может, у кого одолжим.
Хромов отошел к летней кухоньке, где под навесом закипал самовар — подарок Ярцева.
— Пока суд да дело, могут застыть подушечки пальцев. И тогда мои руки смогут держать только сапожный молоток. Мне нужен тренаж, — волнуясь, говорил Дмитрий Николаевич. — Пятьсот, тысяча нажимов на клавиши ежедневно. Любые вариации. Быстрые, плавные. И тогда руки не предадут меня.
— Митя, — прервала его Елена. — Не надо так…
— А еще можно сети вязать. Давай, Андрей, в четыре руки бредень соорудим.
— В браконьеры приглашаешь? — прищурился Останин.
— И тебе не грех поразмяться, — сказал Дмитрий Николаевич. — Ты давненько перышка не держал. Все меня караулишь. Наберись смелости, засядь за рассказ. И пусть он будет грустным.
— Почему обязательно грустным?
— В радости лениво думается. Все легко, просто. А когда жизнь покруче завернет, в тебе душа просыпается и ты невольно тянешься к чему-то доброму.
Елена Сергеевна слушала мужа, догадываясь о его невысказанных мыслях.
Вероятно, Дмитрий Николаевич это почувствовал. Взглянул прямо, открыто:
— Чем больше будет у меня адвокатов, тем мне тяжелей. Надо было раньше думать. «Не пойман — не вор». Да, не был пойман. Но сам-то мог понять, что это не спасение? И мог за все расплатиться? Совесть у человека одна, недаром нет у нее множественного числа. Спасибо, что хотите вступиться за меня. Только давайте уговоримся: не надо… — И, разглядывая кисти рук, усмехнулся: — Наконец-то на гармони поиграю. Пришел отец с гражданской, гармонь принес. Радости было! А потом, как говорится, утопил музыку в самогоне. Я, бывало, уйду с гармонью к озеру, сам играть пробую. Только-только приладился, кнопочки под пальцами живые стали — отнял отец гармонь. Тоже пропил…
Елена Сергеевна поднялась к Останину в светелку.
— Я хочу уехать, Андрей.
— Почему?
— Ему стыдно глядеть мне в глаза. Я представляю, какие муки он переносит.
После обеда Дмитрий Николаевич и Останин отправились побродить по лесу.
Вернувшись, Останин поднялся в светелку и увидел записку:
«Андрей, оставляю письмо. Передай. Не говорю спасибо. Знаю, что остервенеешь. Лена».
Останин посидел немного, держа письмо в руке. Оно казалось ему тяжелым. Он вздохнул и, позвав Дмитрия Николаевича, передал конверт.
— Я знал, что она уедет.
«Митя! В этом письме не ищи моих оправданий. Их нет. Я с треском провалилась. Хлипкая, слабая, я скрылась, чтобы слезами не оскорбить тебя, — читал Дмитрий Николаевич. — Я знаю, мы думаем об одном и том же, Митя. У меня хорошая память. Потом я тебе все расскажу. Потом… Это прекрасно, когда у человека есть ПОТОМ».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Зоя Викторовна Кравцова вторую неделю находилась в Москве и не торопилась с отъездом в Челябинск. Только что исполнилось два месяца, как умер Родион Кравцов. При мысли, что она вернется одна в пустую квартиру, где все напоминает о муже, ей становилось невыносимо.
На другой день после сороковин Зоя Викторовна улетела в Москву к двоюродной сестре. Здесь все были заняты годовалым внуком. И в заботах о нем боль становилась глуше.
Сейчас она сидела в квартире Ярцевых и разговаривала с Еленой.
Сюда она пришла не потому, что тогда, в Челябинске, получила приглашение. Незадолго до кончины Кравцов начал писать письмо Дмитрию Николаевичу. Не успел дописать. Так и осталась нетронуто-белой половинка страницы. И эта мертвая белизна казалась сейчас траурной.
— Вот, пожалуйста. — Она передала письмо Елене Сергеевне.
— Спасибо…
Елена Сергеевна держалась молодцом, но все-таки руки затряслись. Она прижала ладони к столешнице. Зоя Викторовна заметила это.
— Вы неважно себя чувствуете?
— Нет, нет, — всполошилась Елена Сергеевна. — Будем пить чай. С ореховым вареньем. Я быстро, мигом.
Она вернулась, неся на ярком подносе чай, варенье, вазочку с печеньем.
— Попейте горяченького.
А сама все боялась, все не могла взяться за письмо.
«Уважаемый Дмитрий Николаевич! — писал Кравцов. — Прошло немало времени с тех пор, как я пришел к вам в надежде встретить моего спасителя.
Но, видимо, память моя зафиксировала только эмоциональную сторону события. У меня не было точных сведений, исключающих возможность ошибки.
Конечно, я рассчитывал на вас, на вашу память. Для меня это играло, я бы сказал, решающую роль.
Но, к сожалению, ничего подобного не произошло.
Вы говорили тогда, что у вас нет оснований отрицать свою причастность к данной истории, ибо она характеризует вас с лучшей стороны. Вы были, конечно, правы.
Таким образом, я стал перед необходимостью подвергнуть свою версию тщательной проверке. Сами понимаете, эта акция носила очень личный характер, но, подчеркиваю, была для меня крайне важной. Я все-таки не верил, что ошибаюсь. Не верил даже после встречи с вами.
Я советовался с психологами, рассказывал про этот факт. И узнал кое-что любопытное.
Случаи, когда человек забывает происшедшее с ним событие, где он проявил себя героически, встречаются. Причина неожиданная: болезнь. И называется она — фактогенная амнезия. (Амнезия: потеря памяти по-гречески.) Убежден, вы сами знаете, но это важно для моих рассуждений.
Мне объяснили, что человек отталкивает от себя все связанное с отрицательными воспоминаниями.
Позвольте, возразил я, здесь же положительная реакция! Поступок, отмеченный добром!
Значит, ответили мне, этому поступку предшествовала сильная отрицательная эмоция. Отталкивая ее от себя, больной невольно прихватывает смежный отрезок жизни.
Любопытно, не правда ли?
Это, пожалуй, наиболее вероятное объяснение случившегося. И только вам известно, была ли у вас эта отрицательная эмоция.
Теперь о главном.
Вы, может быть, знаете, что по инициативе Горького начали создавать книги по истории фабрик и заводов. В 1932 году была попытка написать историю нашего Тракторного. Собрали много материалов, но работа над книгой приостановилась.
Мне удалось узнать, что некоторые материалы сохранились в архивах.
И вот нам повезло. Случай, происшедший в пятом бараке, был подробно описан. В докладной на имя секретаря парторганизации зафиксировано вот что: «Мужественно проявил себя молодой землекоп Д. Н. Ярцев, который бросился спасать секретаря партячейки участка Кравцова».
А в архиве прокуратуры я обнаружил донесение о враждебной вылазке в пятом бараке, где тоже указывалось…»
Дальше строка обрывалась.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Чиркнула спичка, и огонек осветил лицо Дмитрия Николаевича. Закурив, он глубоко затянулся и снова откинулся на подушку. Рядом, на другой кровати, спал Останин.
Дмитрий Николаевич хотел принять еще одну таблетку снотворного — после первой он спал всего три часа, — но передумал, решив, что встанет с первой зарей и уйдет на реку.
Непрерывно роились воспоминания, неожиданно появляясь и столь же внезапно исчезая. Видно, утомленный мозг накрошил их на ночь побольше, чтобы было чем заполнить пустоту бессонницы.
Докурив папироску, он потянулся за новой. Но, вынув ее из пачки, не стал зажигать, а только пальцами помял табак.
Он вспомнил профессора Русакова, своего любимого наставника. Бросив курить, тот еще долго разминал проклятое зелье, по пачке, а иногда и по две в день. Говорил, что помогало.
Он увидел его незамутненные возрастом глаза, смотревшие на мир умным, все понимающим взглядом.
Недавно исполнилось десять лет со дня его смерти. В день печальной даты Дмитрий Николаевич поехал на кладбище.
Вокруг все было зелено.
Две березки затеняли маленький холмик с надгробием.