— Стой! В гроб! В душу! — заревел Частухин, скачками пересекая площадь. — Крысин! Сволочь! Стой!!

На ходу, не целясь, он выстрелил три раза по колёсам; в ответ сильно, винтовочно хлестнуло из кузова, и старший лейтенант, почувствовав, как в грудь ему ударило огромным толстым бревном, оступился и полетел куда-то вниз, под откос…

Он тут же вскочил, ещё не понимая — ранен или убит? (Он был всего лишь сильно контужен — пуля попала в пуговицу форменного кителя.) Машина уже ехала по площади, петляя между трамваями. От кинотеатра «Орион», пригнувшись, бежал постовой, стреляя из пистолета вслед полуторке.

— Не стреляй, — еле слышным самому себе шелестом прошептал Частухин, — в трамвай попадёшь, в людей…

Он не понял, как оказался около дверей банка. В голове звенело, перед глазами висел туман. Машина с преступниками уже въезжала в правый проезд Большой Черкизовской. Частухин наклонился к убитому милиционеру и поднял его карабин.

— Семь мешков взяли, — заговорил вдруг «убитый», с трудом приподняв голову, — два миллиона рублей… Сухоткина, гады, наповал… Возле сейфа лежит…

Два миллиона — цифра эта как-то обидно задела старшего лейтенанта. «Ну, зачем ему, дураку, два миллиона? — с трудом, лениво, испытывая сильную головную боль, подумал Леонид Евдокимович. — Куда он с ними денется? И двоих наших ребят из-за этих паршивых денег завалил… Зачем?»

С оглушительным визгом, скрипя тормозами и резиной колёс, на площадь вылетела, сильно кренясь на повороте, милицейская машина.

«Наряд… Слава богу, — в полусознании, как в тумане, подумал Частухин, — теперь не уйдут… Зачем ему два миллиона?»

Он выпрямился, вздохнул всей грудью, воздух хлынул ему в лёгкие, и сознание вдруг мгновенно, как и ушло, сразу вернулось, туман упал из глаз, и он увидел остановившиеся в центре Преображенской площади трамваи и людей, испуганно прижавшихся к стенам домов, с ужасом смотревших на него…

Милицейская машина, подлетев к банку, взвизгнула тормозами и закачалась на месте на рессорах.

— Где? Куда?! Кто?! — заорало из машины сразу несколько голосов.

— На Большую Черкизовскую! — крикнул старший лейтенант, прыгая на подножку машины.

Силы восстановились уже почти полностью, и он действовал и говорил теперь автоматически.

— Сотрудника… раненого… в больницу! — успел крикнуть Частухин. — Внутри здания… убитый!

Взревев мотором, милицейская машина рванулась через площадь к Большой Черкизовской. Леонид Евдокимович, держась за дверцу, стоял на подножке с карабином в руке. Десятки людей, что-то крича, выбегали на мостовую и показывали направление, в котором ушла полуторка с преступниками.

Промчались несколько кварталов, и на очередном углу люди замахали руками, показывая, что надо повернуть в проулок, в Черкизовскую яму. Краем глаза старший лейтенант успел увидеть, что на перекрёстке, на тротуаре, безжизненно лежит в луже крови тело женщины, сбитой, очевидно, крысинской машиной. «Ах, сволочь!» — выругался про себя Леонид Евдокимович.

В проулке ещё висела пыль. Полуторка прошла здесь совсем недавно. Поворот, ещё поворот. «Куда же он, гад, лезет? — невольно подумал Частухин. — Ведь там же тупик».

Поворот, мелькают одна за другой подслеповатые, покосившиеся хибары… «Он здесь жил когда-то, — подумал Частухин, — в родные места потянуло, тварь поганая!»

Ещё поворот, и вот она, полуторка, — прыгает впереди метрах в пятистах по ухабам и колдобинам Черкизовской ямы.

— Жми! — рявкнул старший лейтенант шофёру.

Расстояние сокращалось с каждой секундой. Они сделали уже почти полный оборот вокруг рынка со стороны Окружной железной дороги. Вон уже видны деревья кладбища. «Если бросят машину, — подумал Частухин, — могут уйти с деньгами через кладбище, потом через Хапиловку, а там Измайлово рядом…»

— Ребята! — крикнул старший лейтенант в кузов, где, пригнувшись, сидел наряд. — Залпом! По колёсам!

Залп грянул, выбивая из головы последние остатки контузии. Полуторка вильнула из стороны в сторону, перекосилась вправо. Попали — молодцы!

Второй залп ударил сразу же вслед за первым — старший наряда знал своё дело.

Полуторка шарахнулась об забор, свернула какой-то фанерный сарай и на полном ходу завалилась набок. Бешено вращались задранные вверх колёса.

Старшина за рулём милицейской машины вонзил сапог в педаль тормоза. Машину занесло — наряд, не дожидаясь остановки, сыпанул из кузова, рванулся вперёд к перевёрнутой полуторке.

— Назад! — заорал Частухин, летя от резкого торможения с подножки машины в пыль.

Упав на землю, он быстро откатился за угол ближайшей деревянной халупы.

— Ни шагу без моей команды! — срывая голос, кричал из-за угла Леонид Евдокимович. — Двоих в банке уже положили, хватит!

Он выглянул из-за дома и увидел, как бежит кто-то от полуторки в сторону кладбища. Сильная боль от почти вдавленной в крестовину рёбер пуговицы возникла в груди…

Частухин вскинул карабин. Выстрел! Упал… Ползёт обратно.

— Огневую блокаду вокруг них! — крикнул старший лейтенант. — Никуда не уйдут!

Из-за полуторки захлопали выстрелы. «Две винтовки, два нагана», — определил на слух Леонид Евдокимович.

Одна за другой к месту перестрелки подъехали ещё три машины с милицией. Оперативники укрывались за домами и с ходу, словно стараясь утолить ярость против наглого, среди белого дня совершённого ограбления (такого дерзкого преступления никто из них никогда и не знал), начинали стрелять по перевёрнутой полуторке.

И оттуда тоже шла непрерывная, яростная пальба, словно все они, переступив черту своего земного бытия и понимая, что уже нигде на земле среди людей им нет места, старались унести с собой, как скорпионы, хотя бы ещё одну, а лучше две-три человеческие жизни.

Минут десять уже продолжалась ожесточённая перестрелка. Мелькнул над перевёрнутой полуторкой силуэт «Суворова», и две гранаты бессмысленно взметнули вверх пыль и землю…

И когда чуть рассеялась пыль, увидел Леонид Евдокимович Частухин, как опять бежит кто-то от опрокинутой машины к кладбищенской стене.

Это был Колька Крысин. Старший лейтенант узнал его.

И тогда снова вскинул Частухин карабин, повёл немного стволом вдоль стены и нажал спусковой крючок.

И человек, бессмысленно бежавший вдоль кладбищенской стены (зачем? для чего? куда он мог убежать?), рухнул на землю, несколько раз дёрнулся и затих.

Жизнь Николая Крысина оборвалась. Он был мёртв.

В ночь после гибели у стены Преображенского кладбища Николая Крысина на «вшивом дворе» в сарае повесился старый Фома Крысин.

Он повесился не в самом сарае, а на голубятне — откинул в крыше сарая люк, забросил за железную штангу, на которой крепился решётчатый вольер, верёвку, высунулся на голубятню по пояс, продел голову в петлю и оттолкнулся ногами от старого ящика.

Странное положение хозяина (от пояса и выше — на голубятне, от пояса и ниже — в сарае), по-видимому, очень сильно обеспокоило и встревожило голубей. Всю ночь они, хлопая крыльями, слетали вниз, в сарай, снова взлетали вверх, в вольер, садились на плечи и голову Фомы (хозяин, как ни странно, ничего не имел против), отчего тело его слегка раскачивалось и кружилось вокруг своей оси то в одну, то в другую сторону.

Решение это, очевидно, пришло к Фоме сразу, как только он узнал, что Колька взял банк на два миллиона, но уйти не сумел, погиб в перестрелке, а три младших сына вместе с «Суворовым» сдались милиции, и теперь им, прибравшим в банке двух «мусоров», ничего другого, кроме «вышки», не светило. На Преображенке потом многие гадали — знал ли Фома заранее об ограблении или не знал? Одни говорили, что знал — кое-кто, мол, видел, как Николай перед нападением на банк приходил к отцу советоваться, и их якобы видели ночью вдвоём, стоящих в Палочном переулке около «вшивого двора». Другие утверждали, что ничего этого не было и Фома ничего знать не мог.

Уже утром, на рассвете, Фрося, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, вышла во двор, заметила открытую дверь в сарай, вошла и увидела Фому, висевшего на голубятне. На голове у него и на плечах, словно предрассветные призраки, сидели белые, розовоглазые голуби. Тело Фомы раскачивалось и кружилось, и сердце Фроси, не выдержавшее в один день смерти старшего сына и мужа и ареста трёх младших сыновей, зашлось в сильнейшем припадке, и она упала без сознания на пороге сарая.