— Чем смеяться над моей бородой, посмотри лучше на свой чай, негодник! — сказал Артык-ших и выплеснул пиалу чая за порог.

— А что ты там увидел?

— Если ты не ослеп, то и сам увидишь! — Артык-ших взял пиалу из рук Гайли Кособокого и поставил её перед собой. — Посмотри, что в чае плавает?

— Ничего не вижу, кроме двух чаинок, Артык-бек!

— Как следует смотри, как следует!

Гайли ещё раз посмотрел, но ничего, кроме чаинок, так и не увидел.

— Артык-бек, ты, ей-богу, малость тронулся. Я это давно заметил. И бороду отпустил, и бормочешь что-то, и из дому неделями не выходишь… А что если мы отвезём тебя в город и покажем доктору? Есть такие специальные доктора…

— Умолкни! — отрезал тот и тыльной стороной ладони хлопнул Кособокого по груди. — Если ты это выпьешь, — ткнул он пальцем в пиалу, — тебе самому придётся ехать в сумасшедший дом. В твоём чае плавают испражнения! Испражнения четырёхногого зверя!

— Ай, перестань ты, ей-богу!

Решив, что Артык-ших и правда с ума спятил, Гайли собрался было звать на помощь, но тот, словно почувствовав намерения хозяина, неторопливо поднялся.

— Если не веришь, пей! — сказал он и ушёл.

Несмотря на то, что Кособокий Гайли не любил лишать себя удовольствия, а потому сначала украдкой, а потом и в открытую пил вино и водку, он всё-таки верил во всемогущество бога. Поведение Артыка сначала удивило его, а когда тот ушёл, отказавшись не только от чая, но и от свежего золотистого чурека, Гайли призадумался. Это обстоятельство почему-то затронуло его религиозную жилку. И хотя ему очень хотелось глотнуть крепкого зелёного чая, но слово «испражнение» заставило его отказаться от своего желания. Он выскочил из дома, подбежал к колодцу, откинул крышку и заглянул внутрь…

В прозрачной, словно глаз журавля, воде плавала вздувшаяся дохлая кошка.

Кособокий Гайли не знал, конечно, что над этой проделкой Артык-ших размышлял целый месяц, а вчера вечером, после того как улеглись люди, заснули собаки и птицы, он своими руками бросил кошку в колодец Кособокого. Вместо того, чтобы извлечь падаль, Гайли, точна полоумный, выскочил на улицу и заорал во всё горло:

— Люди! В нашем селе чудо объявилось! Чудо!

Кособокий бежал к Артык-шиху, чтобы упасть перед ним на колени и просить у него прощения за грубость. Подумать только, он назвал святого сумасшедшим!

Артык-ших не внял его мольбам о прощении, не оценил его раскаяния, а, напротив, заорал на него:

— Чего галдишь? Заткнись! О таких вещах не шумят на весь свет. Крепко держи язык за зубами!

Артык-ших прекрасно понимал, что теперь, когда он приказал Кособокому молчать, тот не пожалеет глотки и ног не пожалеет, чтобы разнести по всей округе весть о новоявленном святом. Сказать Кособокому — молчи, всё равно, что сказать рассвету — не приходи или солнцу — не заходи.

Так всё и случилось, как и предполагал пройдоха Артык-ших.

Уже наутро к нему заявился молодой чабан из соседнего селения.

— Артык-ага, отец молит, чтобы вы пришли, — жалобно попросил он.

— Зачем я твоему отцу?

— Очень болен, уже месяц не может подняться. А со вчерашнего дня ему совсем плохо.

— Если болеет, если плохо, пусть идёт к доктору.

— Мы уже в город ездили, у каких только врачей не побывали.

Артык-ших дал себя уговорить. Он осмотрел умирающего восьмидесятилетнего старика и покачал головой.

Сын разволновался.

— Артык-ага, — спросил он, — есть ли какая-нибудь надежда?

Будь Артык-ших честным человеком, он бы не стал в такой горестный для семьи час пускаться на новые хитрости и сказал бы правду. Но ему было важно, чтобы не умолкала молва о его святости, поэтому он заговорил так:

— Сейчас, голубчик, я не могу сказать тебе ничего определённого. А вот приду домой, посмотрю в пиалу с водой и увижу истину.

И пошёл молодой чабан провожать святого человека.

Долго сидел Артык-ших над пиалой и, наконец, дал ответ:

— Ты не обижайся на меня, голубчик. Мой долг — говорить как перед богом. Что увидел, то и скажу. Надо готовиться к поминкам. Твой отец отдаст богу душу или сегодня в полночь, когда выходит на прогулку пророк Хыдыр, или на рассвете, в пору, когда гуляют ангелы.

Старик отдал богу душу, не дождавшись рассвета.

И пошли из села в село толки о священной пиале Артык-шиха.

Начиная с того дня, Артык-шиху не нужно было заботиться о хлебе насущном. Об этом заботились, как ни прискорбно в этом признаться, отсталые, удручённые тяжкими недугами близких люди.

Тень дармоеда не показывалась там, где раздавался смех по случаю рождения или свадьбы. Но зато, если в доме лились слёзы или предстояли поминки, какими лёгкими у него становились ноги! Не помня ни одной строки из Корана, он давал убитым горем людям какие-то амулеты и никому непонятную дребедень, требуя за это мзду.

Взмокший от быстрой ходьбы Тойли Мерген и не подумал кликнуть хозяина дома. Ударом сапога он сорвал дверь с петель и ступил в полный мрак. Ничего, он всё равно разыщет этого негодяя, поймает его на месте преступления, В противном случае тот сумеет вывернуться.

Не задерживаясь в передней, где было свалено разное старьё и стояли вёдра, Тойли Мерген ворвался в комнату, содрал с маленького окошка старое одеяло и на какое-то время замер на месте.

Да, дела… Не зря толковали молодухи. Тойли не поверил своим глазам.

У левой стены, прямо на полу, сидела, сжавшись, словно попавшая в сети птица, молодая женщина. От стыда она закрыла руками лицо и плакала навзрыд. Над ней возвышался Артык-ших. Застигнутый врасплох, он стоял, не успев даже продеть руки в рукава халата. Борода у него тряслась, и он тупо озирался по сторонам.

Словом, этот негодяй предстал перед Тойли Мергеном совсем не в том виде, в каком показывался на людях. Обычно он ходил в стёганом халате, а не в этой пёстрой тряпке, накинутой на плечи, и в солидной папахе, а не с голой головой.

Судя по всему, перед самым приходом Тойли Мергена между молодухой и «святым человеком» шла настоящая борьба. Возле дверей валялась его белоснежная чалма. Словно просо, насыпанное курам, раскатились по всему полу бусинки его арабских чёток, с которыми он не расставался ни днём ни ночью.

Тойли Мерген схватил за бороду Артык-шиха и вытянул его на середину комнаты.

— Когда ты прекратишь свои грязные дела? — кричал он Артыку в лицо, не отпуская его бороды. — Я тебя, негодяя, не раз предупреждал. Что бы ты сказал, если бы вместо меня явился муж этой женщины? Что бы ты ему ответил? Вот возьму и отведу вас обоих к нему.

От страха и от боли Артык-ших закатил глаза и брякнулся на колени. Клок его бороды остался и руке Тойли Мергена.

— Тойлиджан! Да буду я твоей жертвой! Убей меня, только не позорь эту невинную женщину! Если ты теперь увидишь меня в этих краях, не быть мне сыном своего отца! Клянусь богом!

— Кто поверит твоим клятвам? Ты последний негодяй, проглотивший собственную совесть!

А бедная женщина, к которой нежданно-негаданно подоспела помощь, почувствовала, будто вырвалась из пасти дракона. Не замечая, что платье у неё на груди разорвано, она подняла с пола свой чёрный цветастый платок, вытерла слёзы и прошмыгнула в дверь.

Артык-ших, увидев половину своей бороды в кулаке Тойли Мергена, застонал.

— Чего вопишь? Грешить не боишься, а наказания испугался! — Только сейчас Тойли Мерген заметил, что у него в руке. Он брезгливо сплюнул и с отвращением выбросил эти жирные волосы. — Ну, чего съёжился, поднимайся, прохвост, чего руками размахиваешь, — не унимался Тойли Мерген… — Я бы мог из тебя кишки выпустить, да не желало мараться. Если сегодня же ты посреди села не сожжёшь эту мерзкую чалму и ненавистный халат и не поклянёшься перед всем народом, что покончишь со своими гнусностями, тогда узнаешь, на что способен Тойли Мерген, тогда поймёшь, что значит быть опозоренным. А сейчас отправляйся на хлопок! Хватит даром хлеб есть! И твоя дневная норма — сто килограммов! Ии грамма меньше!