— Будете? — смущенно спросил Бугаев.

Дина хотела вежливо отказаться, но ее опередила Лялька:

— Обязательно.

Дина недоумевала: что делается с Лялькой?

На столе были расставлены тарелки с дымящейся ароматной ухой. Петр Евстафьевич занимал центральное место, хозяйское. Его серо-черные волосы были тщательно расчесаны, на плечи наброшен пиджак. Клавдия Назаровна достала из буфета водки, налила мужу полстакана.

— Дай бог не последнюю! — сказал он, поднимая стакан, и одним махом опорожнил его.

Михаил поморщился. Ели молча. «Не еда, а дар богов!» — нарушила молчание Лялька. Назаровна поспешно откликнулась: «Кушайте, кушайте». Дина мучительно соображала: удобно ли сразу после ужина подняться и уйти? И обомлела, услышав:

— Хотите, я вам прочитаю стихи? Петр Евстафьевич, вы кого больше любите: Пушкина или Маяковского?

— Известно, Пушкина. Кому он нужен — Маяковский?

— Хорошо. Слушайте.

Лялька читала стоя, заложив левую руку за спину, правой облокотясь о стул. Глядя на ее щеки, Дина вспомнила, как недавно на базаре к Ляльке подошли две грузинки, одна из них поплевала на свой палец, бесцеремонно провела им по Лялькиной щеке, показала спутнице: нет, не накрашены. О Лялькином румянце бывали не только в классе, но и в школе кривотолки. Худое о человеке сказать всегда найдутся охотники.

Дина влюбленно смотрела на Ляльку. Ей бы прочитать на майском вечере «Русских женщин»! Да разве Лялька согласится? Она не терпит читать со сцены, только так: в тесном кругу. Лялька мечтает стать журналисткой, работать в газете, а ей надо в театр, на сцену!

Конец пушкинского стихотворения «Поскакали, полетели, дружку друг любил; был ей верен две недели, в третью позабыл» Лялька прочитала с таким задором, что Петр Евстафьевич захлопал:

— Ай, чертовка! Давай еще.

Лялька перевела дыхание.

— Еще так еще. — Она прошлась по комнате, посмотрела в лицо каждому:

Лялька читала своего любимого поэта. Ну, сейчас она покажет: «Кому он нужен — Маяковский!»

Лялька то чеканила слова, то произносила их нараспев. Михаил уже не копался в тарелке, глядел, не отрываясь, на Ляльку. Так, наверное, он впервые смотрел на труднодобытого им светящегося анчоуса. И вдруг попросил:

— Ты свои стихи почитай. Она пишет, — пояснил он отцу.

Лялька не стала ломаться. Стихи, которые она читала, не были известны Дине.

Надо было совсем рехнуться, чтобы в семье, куда они пришли «выправлять» сына, читать такие стихи! Но Лялька не была бы Лялькой, если бы она чего-нибудь не выкинула. Дина стала решительно прощаться.

Очутившись на улице, она обрушилась на подругу:

— Ты что разошлась?

— Чудик! — Лялька вздохнула, как после тяжелой работы! — Ну, ушли бы мы, когда зажегся свет. Знаешь, что отец сделал бы Мишке? В нашу задачу, кажется, не входило «телесное наказание»?

Они выбрались из переулка на центральную улицу. В воскресные вечера по ней лучше не ходить. Плотной стеной, наступая друг другу на пятки, движется людской поток. Шаркают по асфальту подошвы, гудят голоса. Кто-то непременно толкнет тебя в бок или в спину и не извинится. Кто-то шепнет над ухом двусмысленность, а оглянешься — не найдешь грубияна. Смотрят на тебя вежливые глаза трех-четырех парней, лица серьезные — попробуй придерись.

— Дина, что такое — оклохома?

— Не знаю.

— Мишке здорово подходит это прозвище. О-кло-хо-ма! — Лялька рассмеялась.

— Когда ты написала стихотворение, которое читала у Бугаевых?

Лялька отшвырнула на дорогу попавшийся под ноги непогашенный окурок:

— Экспромт, Динка, экспромт!

Дина задержалась на занятиях по немецкому языку. Света на лестнице и в коридорах не было, и она едва не закричала, наступив на что-то мягкое.

— Кто здесь?! — скатившись со ступенек, громко спросила она.

В ответ раздалось знакомое бормотание. Алексевна!

— Вы чего здесь? — затормошила ее Дина. — Комнаты у вас нет? Поднимайтесь. Поднимайтесь, говорю.

Ей стоило невероятных усилий втащить Корягу в ее каморку. Прочные запахи кислоты и плесени ударили в нос. Долго не находился выключатель.

— Ой, что с вами? — охнула Дина, когда вспыхнула слабая лампочка под потолком. Лицо и платье Алексевны были перепачканы грязью, изо рта тонкой струйкой текла кровь. Она не была пьяна. Она была в беспамятстве.

— Ба, иди сюда, скорее! — крикнула Дина.

Вместе с бабушкой они сняли с Алексевны грязные лохмотья, вымыли ее, уложили на принесенную Диной чистую простыню. «Скорую помощь» вызвал Борька. Укол не привел Алексевну в сознание. Ее увезли.

Бабушка печально качнула белой головой:

— Лихо достаешь золотниками, а выходит оно из тебя пудами. Ужинай иди.

Дина не могла ужинать. Неужели Коряга умрет? Отчего она стала пить? Ясно, не от радости.

— Ба! Почему она такая?

— Бездомная? — откликнулась бабушка, охарактеризовав этим словом как раз то, что подумала Дина: «Одинокая». — Детей у нее было, что на елке игольев. Не то девятеро, не то весь десяток. Чем ни занималась, чтоб свой выводок вытянуть. И стирала на людей, и в прислугах маялась. В церкви за старцами не поешь, а она дома за детьми. Муж-то помер. Стоял при зерне охранником, его бандюги и забили. Жила Лексевна одной надеждою: поднимет старшого — полегчает. Подняла! А он простыл и угас. За ним вскоре меньша́я дочка последовала. И пошло! Как мор какой на семью или дурной глаз. Осталась у нее изо всех одна Катька. Вроде выбирал бог, выбирал: себе получше, матери похуже. Не Катька, а три беса в едином облике. Через ту Катьку она и запила. — Бабушка надолго замолчала. Дина и Борька терпеливо ждали продолжения. — Испокон веку известно: калеки не родятся, а робятся. Катька, видно, родилась калекой. Мать на все концы себя рвет, а она дома сидьмя сидит. Ни на что ей учение, ни на что работа. Кончилось тем, что обворовала она мать да подалась из города, Лексевне б заявить на нее, так как заявишь? Дочка ро́дная!

Через какое-то время объявилась Катька. Штаны на ей, как на старом деду, мотня до самых колен, косы обрезаны. Страмота! Потребовала от матери: «Давай денег!» В городе волнение: белые красных потеснили. Люди бегут, прячутся. Ушла из дома и Лексевна. Скиталицей сделалась из-за дочки-то. Как отступила Катька с белыми, она вернулась. За ум было взялась, в дворники определилась. Да на леченом коне долго не удержишься! Опять запила. На нее все рукой и махнули. Нанялась она в поденные. Кому постирает, кому стены выбелит.

Ночью Дине снилась Корягина дочь — лохматая, в широких до колен штанах. Затемно поднявшись, Дина неслышно выскользнула из комнаты, помчалась в больницу. Алексевна пришла в себя, Дине разрешили ненадолго пройти к ней. Затравленно-обиженные глянули на нее глаза. Дина чуть не заревела. Она принялась нашептывать больной приветы от соседей, от тех, кто ей путевого «здравствуйте» вовек не сказал, бодрым тоном выспрашивала, чего вкусненького ей принести. Алексевна молчала. Неожиданно пожаловалась: