— Ить я разговаривала с нею вежливо, на прислащенном голосе. Зачем она меня так?

«Бредит!» — подумала Дина. Вслух она произнесла:

— С кем, Алексевна, разговаривали?

— С секретаршей. Такая девчоночка молоденькая. Могла б уважить. А она в крик: «Убирайся! Председатель пьяниц не принимает». Кабы б я пьяная была, не обидно. Так росинки маковой во рту не держала. Ить сама себе я спротивилась. Работы хотела попросить я, Динка. Работы. А она на меня: «Убирайся!»

Нет, это не бред.

— Выздоравливайте. Найдем вам работу.

— Не! Укатали сивку крутые горки.

Своими присказками Алексевна напоминала бабушку.

— Не выдумывайте, — запротестовала Дина. — Врач сказал, вы скоро подниметесь. У вас ничего страшного.

Она не видела врача, презирала вранье, но сейчас обман ей казался необходимым.

Алексевна вздохнула:

— Тебя ить доброта твоя, Динка, растопит. Ты глуши свою доброту, как сорняк. Доброму худо живется, я знаю. О-ох, головушка!

Дина положила руку на горячий лоб Алексевны и сидела так до тех пор, пока сестра не напомнила ей, что пора уходить.

— Той не человек, кто пуда три грязи не съел, — сказала на прощание Алексевна, открывая глаза. — Я, дочка, съела все тридцать три пуда. Помру, ить вспомнить не за что.

Дина в то утро не села за уроки. Она развела мел, насобирала тряпок, натаскала воды и принялась наводить порядок в Корягиной каморке. К вечеру с помощью бабушки она управилась. Пришла Лялька:

— Здорова?

В классе знали: если Дина не пришла — значит, заболела.

Дина пересказала Ляльке жизнь Коряги, посетовала:

— Все видели: плохо живет женщина, а кому до нее дело? Если она поправится, давай, Лялька, возьмем над нею… ну, шефство, что ли? — Дина терпеть не могла пышных слов. Она о них спотыкалась, как о булыжники.

Лялька согласилась взять над Алексевной шефство. Лялька согласилась пойти с Диной завтра в больницу. Лялька согласилась бы полететь на Луну, попроси ее Дина об этом.

— Ты что… какая-то?..

— Хорошо мне, Динка. — Лялька придвинулась к Дине, уперлась плечом в ее плечо. — Я с Мишкой Бугаевым занималась.

— И что? — не поняла Дина.

— А то. Он мне нравится.

Дина отскочила от нее, как от раскаленной печки.

— Совсем дурочка? Он же… — Она не нашла слов. За нее договорила Лялька.

— Оклохома, да? — Она рассмеялась: — Пойми. С ним никто за всю жизнь не дружил как следует. Вот он и замкнулся.

Дина смотрела на Ляльку, не понимая.

— Как же Шурка?

Угольки в Лялькиных глазищах ярко вспыхнули.

— Что — Шурка? Я ему обещала «любовь до гроба», «верность до седых волос»? Мы были друзьями и останемся друзьями.

— Но ты же с ним целовалась.

— Подумаешь! — Лялька очень по-взрослому произнесла это «подумаешь!». — Поцеловалась один раз на новогоднем вечере.

— Но вы везде вместе ходили, все знают, что вы дружите.

— «Все, все»! — брезгливо опустив губы, воскликнула Лялька. — Своим умом живи. Своим сердцем.

В комнату вошел Борька. Лялька подняла руку:

— Привет, молчальник!

Борька собрал в гармошку нос, сухо ответил:

— Привет, Леля.

Борька воистину становился молчальником. Бабушка о нем говорила: «Слово из него вытащить — кусок льда летом достать». Он еще больше вытянулся, отрастил чуприну, рубашки носил только темные. В те редкие часы, когда он высказывался, он рождал такие перлы: «Из двух умнее тот, кто младший», «Человек, у которого все падает из рук, — несовершенный. Он не координирует своих движений. У него неразвитая кора». А недавно он такое выложил при бабушке: «Старость — самое печальное, чем располагает человечество». Бабушка согласилась: «Да, самое трудное — догонять поезд, отдавать долги и кормить престарелых родителей». До Борьки дошло, что он обидел бабушку, он оправдался: «Старость старости рознь. Не тот стар, кому шестьдесят, а кто скис в тридцать. Ты у нас, ба, никогда не состаришься».

Борька летом ходил во всем теплом, зимой — в легком. Закалялся!

— Слушай, Долгов, — не отставала от него Лариса. — Когда надумаешь жениться, будь другом, пригласи на свадьбу. До смерти интересно поглядеть на ту разнесчастную, что за тебя пойдет. Ты ей в любви как объяснишься: азбукой глухонемых или Морзе?

Борька, на удивление, не отмолчался:

— Знаками Зодиака.

— О, как интересно. Долгов, поучи меня.

— Тупая. Не постигнешь.

Таким разговорчивым Борька становился, если ему что-нибудь было нужно. Так и есть.

— Копеек тридцать не подбросишь? — попросил он.

— Зачем?

— Надо.

— У «надо» — два конца. Для чего деньги?

— Долгов, ответь: «На папиросы». — Лариса стояла перед Борькой, заложив руки за спину. Борька отстранил ее рукой, обозленно сказал Дине:

— Попросишь теперь у меня что.

И хлопнул дверью.

Дина крикнула ему вдогонку:

— Вернись!

Борька не вернулся.

— Братец у тебя! — хмыкнула Лялька.

Неожиданно Дина взорвалась:

— Брат как брат! Бывают хуже.

Лялька возмутилась:

— Ты почему кричишь? И тоже хлопнула дверью.

Дина сплюнула. Что за день сегодня!

Алексевна медленно поправлялась. Дина через день навещала ее, приносила то булок, то варенья.

— Куда мне столько? Ить не на курортах я, — слабо сопротивлялась Коряга. В одно из Дининых посещений она заговорщически сообщила: — Завтра выписывают.

— Я приду за вами, — сказала Дина.

— Далась я тебе. Сама дойду. Не малолеток.

— Перестаньте. — Дина поправила сползшее одеяло, сказала, не глядя на Корягу: — Пить придется бросить. Врач предупредил: не одумаетесь — конец вам. — На этот раз она говорила правду: она разговаривала с врачом. — Короче, пить я вам больше не позволю.

Алексевна тяжко вздохнула. Оттого ли она вздохнула, что не поверила в возможность такого счастья: кто-то не позволит ей пить; оттого ли, что испугалась мрачных слов: «Конец вам»… Дина поспешила ее утешить:

— На работу пойдете — к водке не потянет.

Алексевна всполошилась:

— Можа, и ты, как та тигра, думаешь: спьяну я тогда? Мне с утра занеможилось. Сердце ток-ток. Иду, качаюсь. Да ка-ак со всех четырех грохнусь!

Поверив Дининым завереньям, что та о ней плохо не думает, старуха успокоилась.

Возвращаясь домой, Дина заглянула к Ивановым. Андрей Хрисанфович писал, Юлия Андреевна рылась в книгах. Динин рассказ об Алексевне они выслушали со вниманием.

— Юля! — заволновался Иванов. — Ты должна ей помочь, Юля!

— Да, папа. Но что она умеет?

С таким же успехом Юлия Андреевна могла спросить, что умеет божья коровка. Дина пожала плечами. Перебрали с десяток доступных пожилому возрасту профессий: все не то.

— А если на трамвай ее? — предложил Андрей Хрисанфович.

— Верно: кондуктором.

Юлия Андреевна пообещала завтра же позвонить в трамвайный парк.

Видеть счастье другого — тоже счастье. Дина не могла нарадоваться происшедшей в Алексевне перемене. Преобразилась Коряга. Словно свалили с ее плеч годков этак пятнадцать. Не ходит, а бегает. На голове аккуратный платочек, седые жиденькие волосенки подобраны. Теперь ее и Корягой неудобно назвать. Даже мысленно. Даже в шутку.

Поначалу Алексевну не хотели брать кондуктором. В трамвайном парке тоже не дураки. Им подавай либо женщину средних лет, либо совсем девчонку, а тут — готовая рухнуть древность. Но сделал свое дело повторный звонок Юлии Андреевны к парторгу трампарка, после которого в диспетчерской появилась Дина и пообещала, что весь испытательный срок сама будет следить за соседкой, и если та не справится, ее «стаж» работы так и останется месячным. С таким условием Алексевну взяли.

Дина рассказала о своем шефстве Ирочке. Ирочка, подумав, разрешила Дине не приходить несколько дней в школу, поездить по маршрутам с соседкой.

Уже на третий день Дина успокоенно сказала себе: «Обойдется». Алексевна зазывно просила: «Сделайте любезность, возьмите билетик». Заметив входящую с передней площадки женщину с ребенком, она кричала со своего кондукторского возвышения: «Ить уступите место матери с дитем. Дите есть связка жизни». Примечая безбилетника, она строго выговаривала: «Зайцем, знацца, едешь? Глаза есть, стыда нет. А про то ты подумал: кого обманываешь? Губошлеп. Давай плати». Две пассажирки говорили о какой-то Зиночке, которая «повторно подает в суд, добиваясь дополнительной жилплощади» — Алексевна тут как тут: «Кажная птица защищает свое гнездо». Она чувствовала себя на работе, как рыба в воде. Она получила именно то, чего ей вечно недоставало: ощущение полезности. К ней обращались: «Товарищ кондуктор», «бабуся», ей улыбались, шуткой отвечали на ее шутки. Она вступала в любой разговор, реагировала на малейшее замечание.