Большой красный шар солнца опускался над морем, когда Букреев возвратился к казармам. Он прошел пешком довольно большое расстояние, и это освежило его, привело в спокойное состояние. Поведение Тузина теперь казалось просто глупым и недостойным.

Послав Манжулу справиться об ужине, Букреев остановился у обрыва. Скалы, в беспорядке громоздившиеся у берега, горели со стороны, обращенной к солнцу, а с другой стороны все так же темнел мох, и из холодных расщелин поднимались струйки пара. Плёс бухты был позолочен заходящим солнцем; стоявшие на якорях шхуны и сейнеры мирно покачивались. Носились и кричали серебристые чайки, а ближе к берегу плавали перелетные дикие утки. Над хребтом с угрюмым спокойствием поднимались облака, окаймленные красным. Что‑то тревожное было и в окраске скал и облаков и в крике чаек… Песчаный язык Тонкого мыса, покрытый веселой позолотой, вытянулся из сизого мелколесья, придавленного черными зданиями и конусом церковной колокольни. И дальше, на другой стороне бухты — к Кабардинке и Новороссийску, застыли высоты, заросшие деревьями, гребни вздыбленной, мрачной земли. По горизонту на море виднелись катера охраны внешнего рейда, и за ними в каком‑то кровавом сиянии двигался, дымя трубами, караван, возвращавшийся с фронта на юг. С моря, все увеличиваясь в размерах, летел самолет похожий на птицу, схватившую каждой лапой по огромной рыбине. Это был ближний морской разведчик с подвешенными внизу поплавками — устаревшая машина, но на закате своих дней прославленная как бомбардировщик летчиками Канарева и Мусатова под Севастополем, Мысхако, на перевалах и на Тамани.

Послышалась песня. По приморской дороге извивался черной лентой батальон. Букреев, обрадовавшись песне и людям, быстро пошел с обрыва. В голове колонны шла группа офицеров и среди них ссутулившийся и ритмично размахивающий руками Батраков. Поравнявшись с командиром батальона, он остановил колонну.

— Решил сегодня пораньше привести народ, — сказал он, подходя.

Впереди автоматчиков шли песенники, собранные со всех рот, во главе с запевалой Степняком. Моряки шли, расстегнув вороты гимнастерок, чтобы были видны тельняшки. Батраков смотрел на них, не скрывая восхищения, и тоже расстегнул ворот гимнастерки.

— Степняк! — крикнул он. — Софию Павловну!

Степняк, озорной, любующийся собой красавец, сразу же завел высоким и чистым тенором:

Познакомился я с Софой раннею весной,

И из‑за этой самой Софы пропил отпуск свой.

Софа ангел, Софа душка,

Софушка, вы ангел мой!

Автоматчики подхватили припев:

Софушка, София Павловна!

София Павловна, где вы теперь?

Полжизни я готов отдать,

Чтобы Софу повидать.

Софушка, вы ангел мой!

Песня перекинулась к стрелкам Рыбалко, а потом к «пэтээровцам» Ярового. В этой песне привлекало не ее легкомысленное содержание; «Софию Павловну» пели на Малой земле в сражениях за перевалы и в тяжелые дни отхода к южным портам. Теперь, когда шло наступление, ее пели особенно весело.

Как‑то Софа оступилась

И не могла встать.

Трое Софу поднимали,

Не могли поднять.

Трое думали, гадали,

Все надежды потеряли,

И пришлось пожарных вызывать. Софушка, София Павловна!

София Павловна, где вы теперь?

Роты входили в казармы с песней.

— Вот так и живем, пока дела нет, — сказал Батраков? как говорится: «И пить будем, и гулять будем, а смерть придет, помирать будем». Сегодня ребята отличное рагу получат на ужин…

— Я тоже с большим удовольствием съел бы рагу, — сказал Букреев, — кишка кишке марш играет.

— Покушать во–время не вредно.

Они направились к штабу. Из казарм высыпали люди. Они умывались тут же во дворе, поливая водой друг друга прямо из ведер. Стоило только прозвенеть колоколу, двор опустел и к камбузу наперегонки бросились дневальные с посудой. Кулибаба выравнивал черенком черпака очередь.

Еще издали Букреев заметил на крыльце штаба девушку с выпущенным по суконной фланелевке матросским воротником. Она, подчиняясь командам начальника штаба, маршировала по крыльцу, стучала каблуками. Очевидно проходило шуточное обучение строевому шагу. Батраков, заметив недоуменный взгляд командира батальона, безнадежно вздохнул.

— Кто это? — спросил Букреев.

— Еще одна обуза.

— Какая?

— Главстаршина Иванова Татьяна. Курасовская не то невеста, не то не разбери–бери…

— Она ведь работает в военно–морском госпитале, как мне говорили.

— А теперь просится к нам, — неодобрительно произнес Батраков. — Что у нас медом намазано? Столько желающих…Мне ее хвалили… Я ее знаю, правда, по наслышке.

— Смотря за что хвалили! А вот из госпиталя не знают, как ее ловчее сбагрить. Там все вверх дном перевернула.

— Она хочет к нам?

— Хочет…

— Как ваше мнение?

— У нас и так девчат больше десятка. Пулеметчицы, медсестры, две даже ПТР таскают.

— Но, кажется, в штате медчасти не все заполнено. Мне докладывал Баштовой…

— Не только Баштовой. За нее десятка два заступятся. Звенягин и то просит… Дело, конечно, ваше. Но в десанте девчата ни к чему — одна канитель с ними.

Последние слова были сказаны Батраковым так, чтобы их услыхала Таня. Посмотрев пренебрежительно на нее и нехотя ответив на ее приветствие, замполит прошел в штаб, куда направился и Баштовой.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? —спросила Таня, подбросив руку ко лбу.

— Пожалуйста, товарищ главстаршина.

Букреев мог внимательно рассмотреть девушку, о которой так много говорили. Ему припомнился и Курасов, и его цветы, и разговоры Шалунова, и вообще все слухи, которые сопровождали эту светловолосую девушку с открытым и вызывающим взглядом серых глаз. Золотые нашивки главстаршины на погонах, берет с флотской эмблемой и вся морская форма, отлично сидевшая на ней, — все это шло к ней.

Таня просила о переводе в батальон, приводила какие- то невразумительные доводы и, окончательно сбитая с толку молчанием Букреева, запнулась и остановилась на полуслове.

— Насколько понял, вы хотите перейти служить в морскую пехоту?

— Да, товарищ капитан. И если вы думаете…

Она смотрела на него сразу потемневшими глазами, в которых можно было прочитать недружелюбие.

— Вы обдумали свою просьбу, товарищ главстаршина? — мягко спросил Букреев.

— Я все обдумала, товарищ капитан.

— Ну, что же… Я согласен… — Ему хотелось назвать ее просто Таней, так, как ее называли все. — Товарищ главстаршина…

Таня подсказала:

— Иванова, товарищ капитан.

— Завтра оформляйтесь. Я отдам распоряжение.

— Разрешите итти, товарищ капитан?

Он кивнул головой, и она, подбросив вверх руку, круто повернулась и сошла со ступенек. Букреев, не оглядываясь, прошел в штаб.

— Непонятно героическое, щебечущее и своенравное девичье племя, — поднимая голову от бумаг, сказал Баштовой.

Букреев снял фуражку и, повесив ее на крюк, вбитый в стену; сказал:

— Определение, пожалуй, верное, товарищ Баштовой.

— Слова контр–адмирала. Он, помню, рассказывал, как впервые девушек послали на базу…

— Интересно.

— Ну, можете себе представить! Впервые на флоте девчата… Переворот. Пошла ревность и тому подобный ассортимент. Потом все вошло в берега.

— Все же не женское дело быть автоматчиком, — убежденно сказал Батраков. — Противоестественное дело. Женщина не должна палить из ружья, бросаться в атаки, а может быть, и в рукопашную.

— Тяжело. Но ничего не поделаешь, — заметил Букреев.

— Когда Новороссийск отштурмовали, я видел на ка- ботажке убитых девчат из бригады Потапова, — вспомнил Баштовой. — Одной живот осколком распороло, второй — такая была черноглазенькая Маруся — полчерепа оторвало. Верно, — тяжело и дико.

— Но вот вы скажите, девушки в бою храбрые? — обратился Букреев к Баштовому. — Конечно, ваша жена не в счет.

— Храбрые? — переспросил Батраков. — Храбрые. Но только потому, что всего не понимают.